— Те самые четверо, которых ты обнаружила у себя в комнате?

— Поначалу я никак не связывала их с убийством. Но они продолжали жить у нас, и я догадалась, что это новые телохранители Алекса. Я даже была признательна им, потому что они выглядели более респектабельно, чем те головорезы, которые обычно сопровождают политических деятелей. А когда поняла, кто они на самом деле, то что мне оставалось, кроме как уйти вместе с сыном?

— Ты могла бы сказать Алексу: или они, или я.

— Ха-ха! Какая мелодрама! Нет, Джек, это было совсем не просто. Даже если бы он отослал их, оскорбление было уже нанесено. Убийцы спали в моей постели, ели за моим столом, играли с моим сыном, даже пытались заигрывать со мной. И я ушла. Это было пять лет назад. Андре было тогда двенадцать. Я сняла квартиру и открыла эту контору.

— Но я слышал, вы с Алексом продолжаете встречаться.

— Да, как друзья. И теперь я не знаю, действительно ли тогда стоило так переживать, потому что, видишь ли, я ничего не имею против встреч с ним. Собственно, я и контору бы эту не могла открыть, если бы не Алекс.

— Но жить с ним ты не можешь.

— Я не могу жить в его доме. Особенно теперь, после Нениты Куген.

Она умолкла, и у Джека перехватило дыхание: сейчас последует что-то ужасное. Но это было не то, чего он боялся.

— Два года назад, когда, как я уже говорила, Нениту прислали сюда, я отнеслась к ней как к дочери. Она часто бывала у меня дома. Должно быть, я рассказала ей о том, как обнаружила тех убийц в своей спальне и в ванной, кроме того, она, вероятно, слышала, как я рассказывала об этом другим. Она сама видела их — они все еще при Алексе, и они произвели на нее большое впечатление. Гангстеры такого рода, знаешь ли, молодым девушкам кажутся романтическими разбойниками. Я объяснила ей, что это вовсе не Робин Гуды, и еще сказала, что не стоит бывать так часто в доме у Алекса. Она ответила, что бывает там только с Андре. Должно быть, мои нотации ее задели, так как скоро я узнала, что она всем рассказывает, будто я оставила Алекса потому, что влюбилась в этих убийц, которых нашла у себя в комнате. Бог знает, как она умудрилась придумать такое из того, что я ей рассказала. Во всяком случае, я пригласила ее к себе и сказала, что все это мне очень неприятно и некоторое время я бы не хотела видеть ее в своем доме. Она, как всегда, сделала большие глаза, но в целом восприняла мои слова вполне достойно. Зато Андре вел себя как сумасшедший. Он заявил, что я сама виновата, так как вечно рассказываю эту глупую историю, будто у меня на ней пунктик. Боже мой! Эти дети просто не понимали, что для меня это отнюдь не трагедия и рассказываю я ее просто для смеха, как шутку. Но разве могут дети понять нас, если…

На лестнице раздались шаги. Она повернула голову.

— Это Андре. Ты бы прошел в ванную, Джек, и умылся. Иначе весь день будешь пахнуть сардинами.

Построенный в тридцатых годах в стиле, официально именуемом «миссионерским калифорнийским», но чаще с неоправданной издевкой называемом «свадебный пирог», дом Мансано был достаточно далеко отодвинут от Тафт-авеню, чтобы пережить прочие такого же рода чудовищные бело-розовые строения, возведенные здесь политиканами, «сахарными баронами» и китайскими торговыми королями, — все они оказались разрушены в 1945 году во время боев за освобождение Южной Манилы. Руины их были так же уродливы, как и сами особняки, и этой ужасной судьбы дом Мансано избежал только потому, что находился в тупичке, выходящем на авеню.

Закоулок вел к высоким воротам в стене, окружавшей усадьбу. За воротами подъездная асфальтированная дорога — по ней могли проехать три машины в ряд — полого поднималась к ротонде, в центре которой помещался фонтан. Холм был искусственный, его насыпали на месте бывшего болота. Фонтан украшала статуя обнаженного Александра Македонского; на нем не было ничего, кроме шлема и щита, а к ногам его склонялись женские фигуры, изображавшие Нил, Евфрат, Иордан и Инд, — они протягивали ему гигантские раковины, из которых в более благополучные времена били струи воды. Теперь же необходимость экономить воду заставила фонтан умолкнуть и осушила его — осталась только слизь на дне бассейна.

«Ла Алехандрия» — так дон Алехандро Мансано назвал дом в честь своего македонского тезки — имела три этажа, широкую башню сбоку, образовывавшую как бы еще один дополнительный этаж, щетинилась карнизами, коньками, козырьками, всевозможными крылечками и была крыта под красную черепицу. Главный вход был фальшивым в том смысле, что не вел в дом и обычно был на замке — входили через боковые двери.

Огромное пространство первого этажа использовалось по праздникам для банкетов или для танцев, а в обычные дни служило политическим штабом дона Андонга. Здесь собирались, ожидали, плели интриги его сторонники, сюда их вызывали, здесь кормили и давали пристанище. И здесь же в течение четырех десятилетий составлялись планы кампаний, которые принесли ему славу человека, ни разу не потерпевшего поражения на выборах. Построив «Ла Алехандрию», когда ему и двадцатому веку перевалило за тридцать, дон Андонг триумфально завершил десятилетие политической деятельности в провинции и был выведен на национальную арену политической борьбы не кем иным, как самим доном Мануэлем Кесоном.

Настоящий главный вход размещался в основании башни, где начиналась лестница, ведущая на верхние этажи.

— Наш мир — мир реликтов, — сказал Джек Энсон, когда они втроем поднимались по ступеням, — и я как бы совершаю паломничество от одного реликта к другому: вчера — «Селекта», сегодня — этот дом.

— А завтра — дом Альфреды? — с едкой усмешкой спросила Чеденг Мансано.

— Да, вот это уж поистине реликт, — рассмеялся Андре. — Восходит к древнейшим временам, как говорится — ко временам Магомета.

— Альфреда тоже так говорила, — хмыкнул Джек.

— Но не о доме, — сказала Чеденг. — О своей матери, которой мне, кстати, не забыть бы позвонить. Ты не собираешься проведать свою тещу?

— Нет, — ответил Джек.

Они поднялись из холла наверх, где их ждала Моника Мансано, овдовевшая дочь дона Андонга, которая вела хозяйство в доме с тех пор, как умерла ее мать. За пышными испанскими приветствиями чувствовалась какая-то скованность. И Моника и Джек нашли, что оба они постарели больше, чем следовало бы, а это навевало грустные мысли. Но оба они не умели кривить душой и не сочли нужным ни празднословить, ни разубеждать друг друга.

— Мы не становимся моложе, — улыбнулась она.

— Как странно — снова встретиться через столько лет, — бодро откликнулся он, зная: какие бы мысли ни мелькали у нее в голове, пока она ждала гостей, теперь они угасли.

Когда-то двенадцать лет разницы в возрасте не смогли удержать их от флирта, и не такого уж невинного — а ему в ту пору не было и двадцати. Еще до войны, совсем мальчишкой, он втрескался в эту красавицу, сестру Алекса, всегда украшенную цветами и драгоценностями, которая иной раз величественно проплывала мимо одноклассников младшего брата, лишь обдавая их ароматом духов, а иногда и задерживалась на минутку, чтобы наградить кого-нибудь легким подзатыльником, прежде чем повернуться к очередному поклоннику, удостоенному чести сопровождать ее. И вот теперь она стояла здесь, слегка располневшая, с утомленным лицом, одетая в неподходящие к случаю белые шорты и майку, как будто в порицание, а может, и в насмешку над теми днями, когда Джек, уже не ребенок, испытывал тайную страсть к той Бетти Грейбл[56], которую он видел в ней.

— Папа на послеобеденной прогулке, — сказала она. — Я пойду позову его.

— Я сейчас вернусь, — тоже заторопилась куда-то Чеденг.

— Пойдемте за дом, — предложил Андре Мансано. — Там прохладнее.

Холл, отделявший спальню и библиотеку от столовой и кухни, выходил на большую каменную веранду («асотеа», — улыбнулся Андре), возвышавшуюся над плавательным бассейном и садом. Они облокотились на балюстраду, чтобы вдохнуть прохладу, исходившую от ясного голубого сияния бассейна.