В двенадцать часов дня, того дня, который она впоследствии окрестила «днем трагедии Видалей», Кикай Валеро, все еще в пижаме, пила двадцатую чашечку кофе в отеле у Кончи Видаль, когда позвонил падре Тони. Он объяснил, что звонит снизу из холла, сказал, что только что узнал о происшедшем, и спросил, может ли быть чем-либо полезен. Кикай набросила плащ и, прихватив с собой чашку с недопитым кофе, спустилась вниз.

Все утро шел сильный дождь, было темно, и в холле горели люстры. Струйки дождя стекали по стеклам окон, за которыми виднелся пропитанный сыростью город, погруженный во мрак, как подводная лодка; на улице перед отелем мальчики-коридорные встречали с зонтами людей, входивших через главный вход, и с каждым вновь прибывшим врывался и растекался по вестибюлю холод, загоняя постояльцев в их комнаты. Огни люстр и темнота за окнами создавали у Кикай впечатление, что ночь еще не кончилась; позевывая между глотками кофе, она — в пижамных брюках под плащом и в туфлях на высоких каблуках, — уперев руку в бок, обошла сырой неуютный холл и увидела падре Тони. Он стоял за колонной, с его плаща капала вода. Он смотрел в ее сторону, но, кажется, ничего не видел. Ее ноздри настороженно затрепетали. Входная дверь распахнулась, в холл ворвалась новая порция холодного мокрого ветра, и снова несколько человек поднялись с диванов и ушли; но священник неподвижно стоял, ничего не замечая, с болью глядя прямо перед собой, и только нервно сжимал и разжимал кулаки. Кикай поставила чашку на конторку портье и направилась к застывшему в своем отстранении монаху. Она остановилась подле него, он вздрогнул и повернулся к ней.

— Здравствуйте, Кикай. Как она?

Она жестом велела ему снять мокрый плащ, потом взяла его под руку и подвела к дивану.

Они сели, и она спросила:

— В чем дело, Тони? Вы скверно выглядите.

Вежливая улыбка тотчас сошла с его лица.

— Отец умирает, — просто сказал он.

— Бедняга!.. Приступ?

— Похоже на то.

— Когда?

— Ночью. И рядом с ним никого не было.

Она облизнула губы и придвинулась к нему поближе — день обещал быть очень насыщенным.

— Тони, но ведь вчера вы говорили, что ему гораздо лучше.

— Ему действительно было лучше. Он даже заставил Пепе отпустить прислугу на праздник. Потом Пепе и Рита ушли смотреть фейерверк, а когда вернулись — это было около полуночи, — отец лежал на полу без сознания. На нем был его старый военный мундир. Пепе думает, что, наверное, он обессилел, надевая его.

— И с тех пор он не приходил в сознание?

— Нет. Он уже принял причастие. Доктор считает, что ему не выкарабкаться. Но я никак не могу понять, что вызвало приступ. Еще вчера он, казалось, хорошо себя чувствовал.

— Но ведь он уже старый человек, Тони.

— Мы всю ночь просидели у его постели, но он так и не пришел в себя.

— Вам следовало остаться с отцом, не надо было приезжать сюда.

— Пепе считает, что одному из нас необходимо было пойти. Вполне возможно, мы последними видели Конни Эскобар в живых.

— Вы хотите сказать, вы все же разыскали ее вчера?

— Она ждала нас у нас же дома.

Глаза Кикай расширились, она еще раз облизнула губы и придвинулась еще ближе.

— Вам не показалось, что она в отчаянии?

— Нет.

— А как все-таки она выглядела?

— Я бы сказал, как всегда. Вчера вечером она должна была приехать ко мне в монастырь святого Андрея. Наверное, это с ней случилось по дороге туда. Я все еще ждал ее, когда Пепе позвонил насчет отца.

Кикай досадливо поджала губы, но глаза ее коварно блеснули.

— Полиция считает, что это несчастный случай, — как бы невзначай бросила она. — Вы тоже так думаете?

Боль исказила его лицо.

— Нет! — громко выкрикнул он, но, поймав на ее лице слабую улыбку, взял себя в руки и спросил: — Как ее мать?

— О, она держится молодцом. Я просидела с ней всю ночь.

— Вы узнали об этом сразу же?

— Нет, не совсем. Это случилось, вероятно, часов в семь-восемь вечера. Какой-то лодочник в бухте видел, как в море свалилась машина, но полицейские прибыли только спустя несколько часов.

— И потом они приехали к вам?

— Да, в три часа утра. Видите ли, Мачо, ее муж, остановился у нас, и полиция хотела его видеть.

— Как Мачо воспринял все это?

— Тяжело, очень тяжело, Тони. Он очень любил ее, теперь я это вижу. И вы знаете, что он сделал, как только узнал обо всем?

Он нанял катер и теперь ищет тело в бухте — это, конечно, сумасшествие, в такой шторм. Я послала мужа, чтобы он отговорил его от этой затеи. Муж уже звонил и сказал, что Мачо просто-напросто отказывается бросить поиски. Он не ест, не пьет, продрог и промок до костей, и муж говорит, что он ведет себя как сумасшедший. Он нанял сотни китайских лодочников и назначил премию тому, кто найдет тело.

Падре Тони вдруг поднялся.

— Кикай, я не могу задерживаться, мне надо идти.

— Конча хочет видеть вас.

— Вы сказали ей, что я здесь?

— Да, и она попросила привести вас.

Она ждала их в темной гостиной. Занавеси были опущены, и рев шторма доносился приглушенно; в углу светила маленькая слабая лампочка. В другом конце комнаты, отвернувшись от света, лежала в глубоком кресле Конча Видаль, прикрыв ноги пледом. Рука, которую она подала падре Тони, была холодной и вялой, ненакрашенное лицо осунулось. На ней был розовый купальный халат, шея укутана темным шарфом, нечесаные волосы свисали по щекам. Но она улыбалась, голос ее был, как всегда, глубоким и сильным, большие подвижные глаза тоже улыбались. Когда она услышала о докторе Монсоне, она съежилась, а потом отвернулась и прижалась лицом к спинке кресла. Она не заплакала — она вообще не плакала, сказала Кикай Валеро, тщетно убеждавшая ее поплакать.

— Нет, мне нельзя плакать, — сказала она, вновь повернувшись к ним и улыбаясь. — Падре Тони знает — мне нельзя плакать. Присядьте на минутку, падре Тони. Кикай, пододвинь сюда еще кресло. Меня пугает, когда вы вот так стоите передо мной и смотрите на меня сверху вниз. Для меня ведь еще не все кончено, верно, падре? Мне еще не все равно, в каком виде я предстану перед людьми. Выгляжу я, наверное, ужасно, а потому сижу и прячусь здесь в темноте.

— Может быть, вам лучше лечь в постель? — сказал он.

— О, это не для нее, — возразила Кикай Валеро. — Слава богу, что она наконец-то присела. Все утро она ходила по комнате взад и вперед. Я собиралась увезти ее к себе, но она не хочет уезжать отсюда.

— Да, — подтвердила Конча Видаль, — я должна оставаться здесь и ждать.

— Ждать чего? — воскликнула Кикай. — Видаль прибудет, вероятно, не раньше, чем завтра утром.

Грустно улыбнувшись, Конча Видаль снова утонула в кресле.

— Бедный Маноло! — прошептала она, покачав головой. — Боюсь, его карьере теперь конец.

В соседней комнате зазвонил телефон.

— Наверное, это опять мой муж. — Кикай прошла в соседнюю комнату и закрыла за собой дверь.

Конча Видаль лежала в кресле и уже без улыбки смотрела прямо перед собой. Сумрачную тишину нарушал только монотонный шум дождя. Но шторм еще не дошел до этой сухой теплой комнаты.

Женщина в кресле прошептала:

— Зачем она это сделала, падре? Зачем она это сделала?

Падре Тони наклонился и прикоснулся к ее руке.

— Не вините себя, — сказал он.

— А я и не виню! — Она с возмущением отдернула руку. — С какой стати мне винить себя? У нее была своя жизнь — и я больше не собиралась вмешиваться в нее. Я устранилась, насколько это было возможно, и от нее, и от ее жизни. Когда это снова началось в Маниле — я имею в виду ее странное поведение, — я поняла, что мне остается только одно: исчезнуть. И я исчезла, я приехала сюда, в Гонконг, хотя мне этого вовсе не хотелось и никаких дел здесь не было. Я сделала это только ради нее. Так с какой стати мне теперь винить себя?

— И все же вы чувствуете себя виноватой, — сказал он, посуровев.

— О, нет, вовсе нет! Поверьте мне, это не так! Мне случалось совершать ужасные поступки, но я ничего не делала во вред своей дочери. Я никогда намеренно не желала ей зла. Да и с чего бы? Я знаю, что принесла ей достаточно зла уже тем, что произвела ее на свет. Я стремилась уберечь ее…