— О, тогда я была просто глупой девчонкой.

— Ты отказалась?

— Когда я увидела развалины, у меня по коже пошли мурашки.

— Понимаю. Я чувствовал себя точно так же, когда после войны вернулся в свой старый дом. Поэтому я и убрался оттуда.

— Но теперь, Мачо, мне все равно, где жить, лишь бы мы были вместе.

— О, как это мило с твоей стороны! За завтраком ты всегда само очарование.

— Обедать будешь дома?

— Полагаю, да.

— Мама просила меня быть осмотрительной и не отпугнуть тебя моей стряпней.

— Она заезжала? Когда?

— Нет, ее здесь не было. Я ей звонила.

— Вот как!

— А что?

— Я пытался дозвониться до нее бог знает сколько раз.

— Зачем?

— Дорогая, в конце концов, должен же я регулярно докладывать ей, каковы твои успехи в роли жены.

— И каковы же они?

— А разве ты сама не догадываешься?

— Так ты не хочешь мне сказать?

— Почему, конечно, я могу сказать, но нельзя ли еще кофе?

— Ах, дорогой, боюсь, уже не осталось.

Мачо уехал, а она пошла к нему в комнату посмотреть, сколько у него рубашек и каких — она собиралась подарить ему несколько рубашек ко дню рождения, — и нашла письма.

Когда в полдень он вернулся, она сидела в гостиной.

— Мне все же удалось поговорить с твоей мамой.

— Да?

— Да. И я доложил ей о твоем поведении.

Он ждал, но вопроса не последовало. Тогда он спросил:

— Тебе не интересно, что я ей сказал?

— Да, пожалуй, не интересно.

— Ты не заболела?

Она не ответила.

— Ты устала. Давай тогда пообедаем.

— Обеда нет.

— Нет?

— Я думала, может, мы пообедаем где-нибудь в ресторане.

— В ресторане? Сейчас?

Неожиданно она вскочила на ноги и с отчаянной бесшабашностью крикнула:

— Да! Поедем куда-нибудь, будем есть, пить и танцевать, давай?

— Я — за. Но ты уверена, что ты хорошо себя чувствуешь?

— Конечно! — воскликнула она, поцеловала его в щеку и бросилась в спальню.

— Я буду готова через минуту! — крикнула она на бегу.

Но когда он вошел в спальню, она неподвижно сидела на кровати в одной комбинации.

— Конни, в чем дело?

— Мне надо вернуться.

— Куда?

— Не знаю.

— Дорогая, прошу тебя, перестань вести себя так, будто ты сошла с ума.

— Ладно. Я сейчас оденусь.

— И давай никуда не поедем. Откроем банку с бобами.

— С бобами? — Ее вдруг затрясло от смеха. — Но я вовсе не хочу бобов! Я хочу куда-нибудь поехать, я должна куда-нибудь поехать! Ну, пожалуйста, Мачо, доставь мне такое удовольствие — поедем куда-нибудь, будем есть, пить и…

— Хорошо, хорошо! Только успокойся!

Он подозрительно посмотрел на нее.

— Конни, ответь мне… может быть, я — как бы это сказать — скоро стану отцом?

Это вызвало у нее такой приступ смеха, что она повалилась на кровать.

А потом неделю спустя произошло то странное событие. Это случилось на другой день после того, как она побывала у матери, на другой день после того, как она встретила Пако. Было утро, и она, задумавшись, сидела в спальне. И вдруг утро превратилось в ночь, а она оказалась в старом саду, прямо перед Биликеном. Она не знала, как попала туда. Уже потом она нашла свой автомобиль у ворот, но не могла припомнить, чтобы она ехала туда, и вообще не могла вспомнить ни одного события с самого утра. Несколько часов просто выпали из ее памяти. Казалось, она только что сидела в спальне, и ее мучили тяжелые мысли, как вдруг оказалась рядом с Биликеном — и все стало хорошо. Она улыбалась, на душе ее было спокойно, она понимала Биликена. Они снова были единым целым.

— Подожди меня здесь, Биликен, я приеду за тобой, — сказала она и вдруг, взглянув наверх, увидела изрешеченное небо и закричала от страха.

Ветер сдул улыбку с ее лица, унес прочь счастье и безмятежность: она увидела асфальт под колесами машины и огни Счастливой Долины, уплывавшие куда-то в сторону. Снова вернулись боль, скорбь, осознание происходящего и горькое изумление. «Ягуар» мчался вперед сам по себе, и яркие огни монастыря стремительно приближались.

— О нет, нет, ни за что!

Она резко нажала на тормоз, машина подскочила и замерла.

— Я не должна, не должна! — простонала она и уронила голову на руль.

Потом мотор вновь взревел, машина развернулась и понеслась обратно, вниз, тотчас погрузившись в густой туман, который и раньше молча преследовал ее, карабкаясь вверх по скале, незаметно крался за ней все время и вот теперь поймал ее, схватил длинными жесткими пальцами и лизал ей лицо влажными языками, тыкался мокрыми носами в шею, лип к ней, а она старалась вырваться из жестких пальцев, не могла уклониться от влажных языков, не могла выбраться на открытый воздух до тех пор, пока не оказалась в аэропорту, где беспокойные лучи прожекторов пытались пробить туман; она попала в поток свежего воздуха, который отгонял прочь туман, черной паутиной висевший на огромном самолете; высвободившись из объятий тумана, она бросила машину и побежала по летному полю к воздушному кораблю, придерживая шляпку и меха, которые хотел сдуть с нее ветер винтов, и бегом поднялась по трапу в теплое чрево самолета.

Она опустилась в кресло возле окна, пристегнула ремни и в изнеможении откинулась назад. Самолет задрожал. Она взглянула в окно и увидела, как яркие лучи прожекторов раскачиваются и перекрещиваются в темноте. Когда она посмотрела в окно снова, лучи прожекторов уже куда-то пропали; придвинувшись к иллюминатору вплотную, она увидела их далеко внизу, они теперь походили на крохотных светлячков, пляшущих под огромным куполом тумана. Она. отстегнула ремни. Откинувшись назад и закрыв глаза, она услышала, как по проходу идет стюардесса и, наклоняясь к креслам, что-то шепчет пассажирам.

Ветер за окном тоже что-то нашептывал, он шептал ей прямо в ухо. «Спокойно, спокойно, — шептал он, — спокойно, все в полном порядке». Она зевнула, потянулась и почувствовала, как напряжение отпускает ее, как тело становится легкой, почти невесомой оболочкой, внутри которой веет ласковый ветер. Она вцепилась в ручки кресла, будто боялась, что сейчас полетит. Но шепот мягкого ветра нес с собой такой покой, что она расслабила пальцы и почувствовала, как парит в прохладном пространстве, среди звезд. Она теперь была воздухом, покинувшим землю и освободившимся от всего земного, воздухом, возносившимся вверх, туда, где было его истинное прибежище. Сонно открыв глаза, она увидела перед собой ширь неба — неподвижную, бесконечную и черную, но чернота эта была такой прозрачной, такой чистой, что просматривалась насквозь. То была родная стихия, вечное небо; и вздох, вырвавшийся из ее груди, был приветствием вечному началу, породившему дыхание.

«Отче наш, иже еси на небеси…» — выдохнула она, плывя в пустоте и паря во тьме, как вдруг поняла, — и ее пальцы снова впились в подлокотник, — что соседнее кресло кем-то занято.

Повернув голову, она увидела его, улыбавшегося в сумраке затененного салона самолета. Вот так же застенчиво он улыбался всю жизнь, и эта смутная, робкая улыбка вновь напомнила ей все, что она перенесла в тот день, когда он пришел ее осматривать.

— Папа…

Он накрыл ее руку своей.

— Привет, Кончита.

Смутная улыбка приблизилась к ее лицу.

— Ты хорошо вздремнула?

— Я спала?

— Да, и проспала отличный ужин. Но ничего, сейчас я позову стюардессу.

— Нет, не надо. Я не хочу есть.

Она посмотрела на его руку, лежавшую поверх ее руки.

— Ты возвращаешься назад, Кончита?

Она взглянула ему в лицо:

— Назад?

— Я хочу сказать: назад к Биликену?

Она не сдержала улыбки:

— Да, папа.

— А где он?

— В храме, в китайском квартале.

— Бедняга!

Она высвободила руку.

— А разве это не лучше, чем забытым торчать среди руин?

— Конечно, лучше, девочка.

— Я арендую для него нишу в храме.

— Очень разумная мысль.

— Его подлатали и снова покрасили.