Такое прочтение романа столь же правомерно, сколь правомерно толкование его как изображение борьбы добра и зла в человеке и в мире. Сила таланта Хоакина состоит в том, что он сумел слить национальное, своеобразное с общечеловеческим, универсальным.
После написания первого романа Ник Хоакин ушел в журналистику, которой не чуждался и ранее. «Художник умер — да здравствует журналист!» — не без сарказма писала католическая критика, вроде бы сокрушаясь о гибели таланта. Но, во-первых, Хоакин, по общему мнению, сумел поднять журналистику на уровень подлинной художественности. А во-вторых, романистику он оставил, как оказалось, лишь на время, правда весьма длительное. Двадцать два года спустя он представил читателям свой второй роман, «Пещера и тени». В нем речь идет действительно о пещере и витающих в ней тенях прошлого. Да и сегодняшние люди и их дела тоже тени, и они отойдут в прошлое, и еще неизвестно, оставят ли они такую же память о себе, как люди и дела минувшего времени. Но кроме того, название романа вызывает в памяти известный образ Платона: люди сидят в пещере спиной ко входу, перед ними на стене мелькают тени, по которым они пытаются судить о том, что же на самом деле происходит снаружи. Многосмысленность, многовариантность интерпретаций, которые Хоакин допускает совершенно сознательно, проявляются уже в самом названии.
Занятия Хоакина журналистикой сказались на романе самым непосредственным образом. Филиппины здесь показаны более конкретно, чем в «Женщине, потерявшей себя», где историческая реальность очерчена довольно смутно и неопределенно, скорее, как фон. Теперь же обстановка в стране, и прежде всего политическая, уже не фон, а первопричина действий, поступков героев.
Август 1972 года — это канун введения в стране чрезвычайного положения. 22 сентября президент Маркос демонтировал механизм буржуазной демократии, скроенный по американскому образцу и во многом работавший вхолостую, и ввел единоличное правление. По истечении десяти лет Хоакин воссоздает атмосферу накануне переворота, совершенного главой государства. Американское наследие не сработало. Страна, по общему мнению, зашла в тупик. Подлинные прогрессивные силы раздроблены, не их голос определяет политическую ситуацию. Рабочее движение расколото, его влияние — не главное, в романе оно вообще отсутствует, хотя в реальной жизни заявляло о себе. Но в него проникли церковники, оппортунисты, левые экстремисты. Они предлагают разные выходы из создавшегося положения. За ними — вполне конкретные социальные силы. Но для Хоакина вопрос по-прежнему стоит в культурологическом плане: не какие социальные слои возьмут верх, а чье наследие — испанское, американское или же свое, исконное (выразившееся в движении неоязычества) — восторжествует.
И тут нельзя не отметить, что культурно-историческая концепция Ника Хоакина претерпевает существенные изменения. Если раньше испанскую культуру он объединял с исконной (при главенстве испанского элемента) и это единое целое противопоставлял духу делячества, наживы, характерному для развития страны при американцах, то теперь исконная культура выделена у него в самостоятельный комплекс, который не стыкуется с испанским наследием, и прежде всего католицизмом, а, выступая самостоятельно, противостоит и испанскому, и американскому наследиям. Хоакин, большой писатель, как всегда, не дает готовых ответов на вопрос, что же возьмет верх. Но характерно, что в конце романа, когда все тайны вроде бы раскрыты и непонятные события вроде бы получают вполне рациональное объяснение, вся выстроенная с трудом конструкция вдруг снова потрясается до основания: происшедшее может быть истолковано как нечто мистическое, необъяснимое. И здесь возможны две интерпретации — рациональная и иррациональная, которая, по Хоакину, тоже имеет право на существование.
Вообще глубинный слой филиппинской культуры показан в романе как активное, мощное начало, подчиняющее себе даже католическую религию. Во вставных главах, относящихся к далекому прошлому, языческая жрица одолевает прелата (то есть язычество одерживает верх над католичеством) и подчиняет его себе, но отныне они уже неразлучны: епископ и принцесса-жрица обречены всегда быть вместе, они «могли лишь притвориться мертвыми, а на самом деле сокрылись от людских взоров и, когда настанет час, они вернутся вновь». Таково мифологическое истолкование филиппинской истории.
И здесь же, рядом — необычайно яркая картина современных Филиппин: жуликоватые церковники и искренне верующие, беспринципные политиканы и люди, болеющие за свою страну, суеверные приверженцы местных культов и радикально настроенная молодежь. Все это обрисовано с большим мастерством в ходе развертывания хитроумной фабулы, поисков ответа на вопрос: кто же убил Нениту Куген? Она так и не появляется на страницах романа, но по тому, что говорят о ней другие, мы видим: отдаленно она напоминает Конни из первого романа. В конце тайна раскрыта — и в то же время не раскрыта, ибо все может быть истолковано по-иному.
Романом «Пещера и тени» автор подтвердил свою репутацию романиста, хотя критика и спорила: этот второй роман — он выдающийся или просто добротный? Но Хоакин известен на Филиппинах не только как романист и журналист, он также и один из крупнейших драматургов. Советскому читателю предлагается самая известная его пьеса — «Портрет художника-филиппинца», — созданная в 1952 году. Здесь нет спора между испанским и исконным началами: мир пьесы — это испанизированный мир, гибнущий под натиском духа наживы. Причем соперничество этих двух начал раскалывает семью, что для филиппинцев, с их ориентацией на родовой коллектив, представляется величайшей трагедией. Кандида и Паула Марасиган, младшие дочери художника (а также его престарелые друзья, удивительно похожие на испанских грандов, а не на филиппинцев), живут в отмирающем мире благородства, порядочности, красоты, а их старшие брат и сестра — в мире торжествующего делячества. И все герои пьесы разделены по этому признаку, причем только двое из второго мира — журналист Битой Камачо и сенатор дон Перико — понимают, что они теряют, отрекшись от мира благородства, а дон Перико даже кается в предательстве. Для остальных он просто смешон и нелеп. И хранительницы его — смешные и нелепые старые девы, которым, несмотря на донкихотское благородство, явно не отстоять его, как не отстоять и ветхим старикам, приходящим к ним на помощь. Мир благородных донов и рафинированных сеньор обречен, обречен самим ходом истории, и это понимает автор пьесы. Хотя, утверждает он, чтобы покончить с этим уходящим миром, понадобилась мировая война, но и до войны налицо были все признаки умирания. Неподдельная грусть, тоска по уходящему пронизывает всю пьесу.
Носители американизированного нового не прочь подтрунить над собой, особенно разбитные журналисты — в зависимости от моды они выступают то как поборники «высочайшего искусства», то как борцы за дело пролетариата, не отправившиеся, однако, на поля гражданской войны в Испании, но с удовольствием посещавшие конгрессы писателей в Нью-Йорке.
А главный герой пьесы так и не появляется на сцене, хотя все время речь идет о нем (ему же посвящено и заглавие пьесы, перекликающееся с названием романа Джойса «Портрет художника в молодости»). Дон Лоренсо Марасиган не прощает дочерям минутной слабости: они возжелали материального благополучия, которое одно ценится в грядущем — уже пришедшем — мире, мире погони за успехом. Он дарит им картину и тем ставит перед ними почти загадку сфинкса. На холсте изображен он сам в молодости, выносящий себя же, но уже старика, из горящей Трои. Так что же это значит? Что молодость спасает старость? Что никто не спасет художника — только он сам? А горящая Троя — это рушащийся мир благородства и чести? Однозначных ответов на эти вопросы нет. Да и самой картины нет в пьесе, она — на воображаемой стене, отделяющей сцену от зрительного зала.
Биографические данные о Хоакине на редкость скудны для писателя его популярности: он неохотно говорит о себе, избегает давать интервью. Все, что известно о его жизни, может уложиться в несколько строк. Родился в 1917 году в Маниле. Его отец участвовал в революции, не смирился с приходом новых захватчиков — отсюда проникновенное описание Хоакином мира угасавших участников борьбы.