Наступила тяжелая пауза, и Пепе повернулся, чтобы уйти и не видеть эти конвульсивно вздрагивающие плечи.

— Нет, погодите! — воскликнул Мачо. — Не уходите, мистер Монсон. Извините меня. Я не спал несколько ночей подряд. Я беспокоился за Конни, я действительно беспокоился. К черту ее отца! Мне наплевать, если он и провалится на этих дурацких выборах! Я знаю, вы правы — я не должен пытаться увидеть Конни сейчас, и я не буду. Ей нужно время, чтобы прийти в себя. Но передайте ей, пожалуйста, что мне надо сказать ей что-то очень важное. Вы скажете ей, что я жду ее? Нет, не здесь. Я сегодня же утром уеду из гостиницы. В Гонконге у нас есть знакомые — семейство Валеро. Передайте Конни, что она в любой момент может связаться со мной через них. И еще скажите ей, что нам с ней вовсе необязательно возвращаться домой. Мы куда-нибудь уедем, куда она пожелает. Вы передадите ей все это, мистер Монсон? Пожалуйста!

Это последнее «пожалуйста», словно нажатием кнопки, вернуло на его лицо прежнюю улыбку.

— И поверьте мне, я глубоко тронут вашей заботой. Я так рад, что у Конни есть друг. Но все же скажите этой идиотке, что у нее есть еще и муж, ладно?

Уже в дверях, повернувшись, чтобы попрощаться, Пепе увидел, как молодой человек в синем костюме и полосатом галстуке упал в кресло и закрыл глаза дрожащими руками. Он больше не улыбался.

В ярко освещенной комнате все пел и пел проигрыватель.

Впервые они встретились в 1939 году на каком-то политическом банкете в одном манильском кабаре. Ему только что исполнилось двадцать, ей тогда, пожалуй, уже перевалило за сорок. Была душная летняя ночь, и Мачо с отцом стояли у окна, глядя, как политические деятели скользят в танго со своими женами; отец и сын чувствовали себя довольно одиноко среди приглашенных. Мимо них проплыла пара: сеньора де Видаль в объятиях мужа. Супруги остановились, чтобы поговорить со старшим Эскобаром. Мачо был представлен Видалям и вскоре остался наедине с сеньорой, так как его отец и ее муж под руку удалились наверх, где играли в рулетку. Мачо нимало не сомневался, что муж сеньоры сказал ей что-нибудь вроде: «Давай подойдем к Эскобарам. Им скучно, а это никуда не годится. Старик, знаешь ли, контролирует немало голосов на юге. Я позабочусь о нем, а ты возьми на себя мальчика». Тем не менее он был очарован жизнерадостной Кончей Видаль, которая восхитительно выглядела в тончайшем синем платье без рукавов и с голубоватыми бриллиантами в ушах. Она посочувствовала ему — здесь нет молодых женщин, с которыми он мог бы потанцевать; он пригласил ее на танец и почувствовал себя очень большим и неуклюжим, когда заключил в объятия ее хрупкое и чуть влажное тело.

Около полуночи, когда отец вернулся в зал, Мачо снова стоял один у окна: сеньора переодевалась для любительского концерта, который давали супруги политических деятелей. Она сказала, что участвует в танце «вместе с целой дюжиной сенаторских жен и с гроздью бананов на голове». Но Мачо с отцом уехали до начала концерта: отец хотел успеть на утренний пароход и отнюдь не собирался проводить последнюю ночь в Маниле, глядя на виляющие зады сенаторских жен. Когда «два Телемаха» (отец и сын носили одно и то же классическое имя — Телемако) выходили из зала, их провожало немало внимательных взглядов. Они оба были хороши собой: высокие, с нагловатыми глазами, в одинаковых белых шелковых костюмах, темно-синих рубашках и голубых галстуках. Отец Мачо на прощание обвел все собрание презрительным взглядом: южные плантаторы недолюбливали «правительство в Маниле».

Они взяли такси и отправились на квартиру к двум секретаршам, с которыми собирались провести пару часов, но, когда Мачо постучался в комнату, где развлекался отец, тот крикнул ему через дверь, что останется здесь до утра. Мачо отправился подкрепиться жареным цыпленком в ближайший ресторан, где было полно молодых людей, танцевавших буги-вуги. Он встретил там приятелей с юга, и они увезли его с собой, не дав доесть цыпленка: вся компания собиралась на ночное купание. Они погрузились в машину и отправились за город на пляж близ рыбацкой деревушки, но вода там воняла, и к тому же вокруг плавали какие-то скользкие твари. Одной из девиц к шее прилипла медуза, и девица закатила истерику. Они вытащили ее на берег и принялись растирать обожженное место песком, отчего она завизжала еще громче. Тогда они оделись и пошли бродить по деревушке в поисках врача, пристально вглядываясь в таблички на дверях, а когда наконец нашли нужный дом, то принялись так орать и колотить в дверь, что во всех соседних домах зажегся свет, открылись окна и показались заспанные лица. Увидев двух парней, которые поддерживали обессилевшую девушку, жители высыпали на улицу, но, когда они — и врач тоже — узнали, в чем дело, все страшно рассердились и грубо велели молодым людям убираться прочь.

Настроение было испорчено, и они покатили назад в город; к тому же все хотели есть, но денег ни у кого не оказалось. Они остановились у ресторанчика, где подают прямо в машины, заказали массу еды, а потом, улучив момент, удрали вместе с тарелками, чашками и вилками. Увидев, насколько безнравственны их кавалеры, девицы расхныкались — при одной мысли о том, что им придется отправиться в тюрьму без трусиков и комбинаций (в них они купались, а потом так и не надели), их бросило в дрожь. Кроме того, было воскресенье, а как они могли пойти к утренней мессе, когда только что совершили кражу? В центре еще горели фонари, освещая подметавших улицу стариков в красных штанах. Молодые люди остановили машину, собрали всех оказавшихся поблизости уборщиков и раздали им посуду. Теперь все были счастливы, и они решили послушать мессу у отцов-доминиканцев в старом городе.

В большой темной церкви было пусто — служба шла в ярко освещенной часовне Богоматери, и там уже собралось много сонных людей в вечерних туалетах: они заходили сюда по дороге домой с субботних развлечений. Мачо опустился на скамью рядом с коленопреклоненной женщиной в большой голубой шали и тут же заснул. Проснулся он оттого, что кто-то дернул его за ухо; открыв глаза, он увидел перед собой лицо сеньоры де Видаль в разноцветных пятнах — утренний свет пробивался сквозь цветные витражи готических окон. Он посмотрел на ее голубую шаль и недоуменно спросил: «А где же ваши бананы?» Она хихикнула и еще раз дернула его за ухо. Он сел и протер глаза. Было уже совсем светло, они остались одни в опустевшей часовне, и она сказала, что его приятели уехали, а она обещала присмотреть за ним.

Машина сеньоры де Видаль ждала у церкви, но она отпустила ее, и они пошли по узким немощеным улочкам, где колеса экипажей за долгие годы выбили глубокие колеи, мимо забранных решетками окон и причудливо украшенных ворот, за которыми виднелись грязные дворы со сломанными фонтанами — когда-то жилища сильных мира сего, теперь прибежище портовых грузчиков и нищих студентов. Он, еще полусонный, всю дорогу молчал, она, напротив, оживленно болтала и, хотя не спала всю ночь, шагала с энергией человека, придерживающегося правила «рано ложиться, рано вставать…». Они остановились возле палатки уличного торговца, уселись на низкие стулья и пили дымящийся кофе и ели рисовые пирожки, прямо с огня, вкусные и хрустящие, пахнущие утренними полями, а прохожие — спешившие в церковь старые богомолки, рабочий люд, направлявшийся в порт, испанские монахи и американские моряки — с удивлением смотрели на даму в голубой шали и драгоценных серьгах, завтракавшую прямо на улице возле низкопробной забегаловки. Потом сеньора сказала, что хочет подняться на стены старого города.

С крепостного вала, откуда некогда испанцы высматривали китайских пиратов и английских корсаров, открывался вид на новый город, весь будто охваченный огнем, — ветер колыхал, как языки пламени, верхушки деревьев, цветущих яркими красными цветами, лепестки падали вниз густым дождем, и казалось, что улицы засыпаны раскаленными углями. Они смотрели вниз, и теперь вдруг заговорил он; она молча стояла на краю стены, уперев руки в бедра и туго обтянув плечи шалью, а ветер играл ее волосами. Время от времени она бросала на Мачо короткие взгляды, а он весело рассказывал ей о событиях прошедшей ночи, и в его возбужденном голосе звучало некоторое недоумение: он пытался увязать между собой недавние впечатления и никак не мог понять, почему разрозненные эпизоды — бал, объятия секретарши, ночное купание, отвратительная сцена в деревне, кража посуды, пробуждение в церкви, прогулка среди старых домов, горький кофе и горячие рисовые пирожки — вдруг сложились в единое целое, и оно взорвалось в его мозгу огненными сполохами радости, словно от пламени цветущих деревьев вспыхнул огромный фейерверк. Это ощущение было настолько сильным, что он никак не мог выразить его и, задыхаясь, говорил все быстрее и быстрее, пока его речь не перешла в неразборчивое мистическое бормотание, полузаикание-полусмех; он стоял, подняв лицо к солнцу и ветру, на щеках у него играл румянец, а в глазах блестели слезы. Он был молод, было лето, и цвели огненные деревья. Он был молод, здоров и счастлив, и город лежал у его ног. Он протянул к городу руки, что-то несвязно бормоча и топчась на самом краю стены, изумленно огляделся по сторонам и вдруг почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Он совсем забыл о женщине, стоявшей рядом с ним. «Не упадите! — сказала она, глядя на него почти с ужасом, и добавила. — Давайте лучше спустимся».