Мифологические романы, рассказы и сказки, «Саянс-фикчен», радиопьесы, «балет» — этот далеко не полный перечень жанров, в которых работал Фюман в последнее десятилетие жизни (он написал, например, «Книгу снов», дав художественно-психологическое объяснение многозначности человеческих снов, а также книгу «Моя жизнь с душевно и духовно ущербными», где описал свое общение в течение нескольких лет с подростками, признанными обществом умственно неполноценными, и попытался определить границы между «здоровой» и «больной» психикой), позволяет сделать вывод об интенсивном творческом поиске, о своеобразном жанровом и тематическом экспериментаторстве позднего Фюмана. Экспериментаторство это было отнюдь не формальным и не формалистическим. Об этом свидетельствует тщательнейшая работа писателя над словом, включающая в себя историческое и теоретическое осмысление разнообразных проблем развития литературного и разговорного языка. Эта многолетняя работа привела к созданию уникальной книги с экзотическим названием «Дымящиеся крупы лошадей в Вавилонской башне». Книга эта, написанная столько же для детей, сколько и для взрослых, построена по принципу «Декамерона» Боккаччо. Но если в обрамленных рамочной конструкцией новеллах Боккаччо предметом глубокого, остроумного и изящного рассмотрения является жизнь в ее бесконечном многообразии, то предметом книги Фюмана является язык во всех его оттенках. Книга написана в форме не научного сочинения или учебника, а увлекательного романа, в котором дети, собравшиеся вместе в дождливую погоду, сначала затевают немудреные игры с языком (дети обнаруживают возможности аллитерации, рифмы, ритма, каламбура и т. д.), а затем постепенно приходят к пониманию уникальной роли языка в обществе. При этом рассказываются курьезные и серьезные случаи из древней и новой истории — громадная эрудиция Фюмана позволила ему создать своеобразную энциклопедию, демонстрирующую выразительные возможности языка и историю его общественного функционирования.

С начала 70-х годов и едва ли не до конца жизни Фюман работал над романом о горняках, «Горным романом», над произведением о социалистическом рабочем классе. В этом романе, как свидетельствуют высказывания самого Фюмана, он стремился разрешить серьезную личную и общественную проблему: «Какое место занимает писатель в системе реально существующего социализма?» (из интервью с Фюманом 1979 года). В годы работы над романом о рабочем классе Фюман имел возможность еще и еще раз подумать о своем месте в обществе, о своей ответственности перед ним. По появившимся в печати свидетельствам людей, близко знавших Фюмана, «Горный роман», по-видимому, остался недописанным, но он стал символом всей гигантской духовной работы Фюмана в последнее десятилетие жизни.

Публикуемая в данном издании новелла «Колокольчики» является одним из вариантов начала «Горного романа». Роман должен был перемежаться вставными новеллами на античные и библейские сюжеты. Публикуемые в нашей книге новеллы «Нефела», «Ухо Дионисия», «Уста пророка» тематически и по сохранившимся в рукописях планам Фюмана прямо связаны с «Горным романом». Но публикация основной рукописи этого произведения в ГДР только намечается. Пока же можно с уверенностью сказать лишь одно: сатирическое изображение общества с использованием гротескных и фантастических элементов, привлекшее Фюмана в 70-е годы (рассказы «История с зеркалом» и «Трое голых мужчин»), тоже не удовлетворяло его, ибо опять уводило в односторонность, лишало изображаемую действительность многомерности и многослойности. Писатель бился над созданием некой синтетической формы романа, которая позволила бы ему соединить историю и современность, миф и реальность, опыт литературно-интеллектуальный и опыт непосредственно эмпирический. Оттого в рассказ «Колокольчики», посвященный жизни современных горняков, настойчиво, почти назойливо врываются голоса прошлого: слышится перезвон колоколов из легендарного, бесследно исчезнувшего под землей древнего города Винеты, извлекается из-под земли тысячелетиями замурованная в сланце «принцесса рыба», чем-то напоминающая героинь рассказа, или выплывают образы из «Фалунских рудников» Гофмана, и оказывается, что поиск прекрасного альмандина, из-за которого погиб герой Гофмана, не прекратился и в наше время и отнюдь не стал более легким. Сам Фюман уподобляет в этом рассказе свое творчество поискам редчайшего альмандина, который он отыскивал всю жизнь, без устали, нередко «врубаясь в пустую породу», но постоянно пытаясь проникнуть в тайны не исследованных еще сфер человеческого сознания.

Став классиком литературы ГДР в пятидесятые годы, Фюман не остановился на достигнутом, он все время двигался дальше, стремясь вобрать в свое творчество духовный опыт человечества и переосмыслить его с новых позиций. Нравственный и художественный поиск Фюмана, его возраставшая с годами бескомпромиссность в оценках негативных явлений прошлого и настоящего, сочетавшаяся с углубленным пониманием диалектики современных общественных противоречий, делают его творчество особенно актуальным для советских читателей, размышляющих сегодня над многими важными проблемами. Надеемся, что чтение новой книги Франца Фюмана поможет в этих размышлениях и — что не менее важно — доставит настоящую радость.

А. Гугнин

ЭДИП-ЦАРЬ И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ

ЭДИП-ЦАРЬ

Идиллия

I. Пьеса

То, что они, немцы, немецкие солдаты, стоящие во вражеской стране, да еще в такое время, когда после сокрушительных успехов германского оружия военная удача, казалось, склонилась на сторону врага и гремящие фронты теснили европейскую твердыню, на форпостах которой все жарче разгорались пожары партизанских восстаний, и Германия, ценою величайшего напряжения вынужденная из последних сил вести тотальную войну, отказывала себе в малейшей передышке и разрядке, — то, что они, солдаты стоящего под Фивами подразделения связи, в этой обстановке и невзирая на расширившуюся до предела человеческих возможностей радиосвязь и караульную службу, готовили пьесу Софокла, «Эдипа-царя», при участии греческих солдат, их военных союзников — эвзонов, сохранивших верность королю и извечной западноевропейской миссии своей страны; а также то, что эту постановку, задуманную как торжество братанья обоих народов, предполагалось осуществить на священной фиванской земле, перед публикой, состоящей из немцев и греков, со всей должной торжественностью, однако в полной боевой готовности — оружие на случай внезапного нападения предполагалось держать тут же за кулисами, — вся эта романтическая ситуация долго представлялась юному ефрейтору П. глубочайшим символом бряцающей войны, ныне вступившей в свой страшный пятый год, — символом объединения европейских народов высшей расы в их борьбе против варваров, против врага, угрожающего гибельной чумой самому священному достоянию человечества… И если этот превосходный, далеко нацеленный замысел повис в воздухе, то произошло это отнюдь не по их вине. Стремительное продвижение русских войск через Средние Балканы, отпадение от рейха Болгарии и Румынии и их переход на сторону красных, повсеместно, словно на крыльях сквозного ветра, вспыхивающие партизанские восстания, а также переброска с Ближнего Востока английского экспедиционного корпуса — все грозило отрезать немецкие войска на Южных Балканах от европейской базы, во избежание чего и был отдан приказ как можно быстрее отойти на север, что для подразделения связистов обернулось труднейшей и мучительнейшей операцией, которая, однако, несмотря на многообразные препятствия, была проведена успешно. Этот комбинированный марш, ибо переброска совершалась частью на грузовиках, частью пешим порядком, в потоке многотысячеголового войска, по единственной еще доступной северо-западной дороге через Лавадию, Гравию, Ламию и Фермопилы, — этот марш, если не считать незначительных воздушных налетов, причинявших отряду скорее беспокойство, чем серьезную помеху, протекал в плавном быстром темпе и при благоприятной погоде напоминал бы скорее туристский поход — когда бы при перевале через снеговые горы отряд связистов, в составе примерно полубатальона, не подвергся нападению двух партизанских отрядов. С трудом пробившись на дорогу, ведущую к спасительной низменности, солдаты потеряли при этом грузовики, куда, обманутые благоприятным ходом отступления, погрузили перед крутым подъемом не только всю поклажу, но и ранцы и подсумки, и таким образом лишились всего, оставшись в том, что на них было. Если первая атака нанесла отряду большой урон, а вторая уничтожила его имущество, то третья оторвала его от главных сил: английские штурмовики на бреющем полете смели его с дороги и в довершение разрушили единственный мост; мало того, улетая, стальные птицы, которых ефрейтор П. мысленно уподобил стимфалидам, баснословным коршунам Геракловых времен, метавшим свои железные перья, точно стрелы из лука, — эти чудовищные птицы, словно в струе своего полета, принесли заплутавшимся солдатам еще одно бедствие: разразилось затяжное ненастье слишком рано и с неожиданной свирепостью навалившегося дождливого сезона. Голодные, издрогшие, измученные солдаты, исхлестанные безжалостно ниспадающими потоками воды, бредя в раскисшей, измочаленной одежде, которая, подобно Нессову плащу[5], причиняла коже невыносимый зуд, десять дней и десять ночей с распухшими ногами брели по заросшей чертополохом пустыне и каменистой степи, не находя на своем пути ни крова, ни деревца, ни даже скалистого выступа, чтобы укрыться от этого бессолевого моря, — десять дней и десять ночей без единой сигареты для поднятия духа, не говоря уж о костре, и день за днем все одно и то же — дождь, дождь, дождь, нескончаемый, холодный, на смерть, на отчаяние и безумие обрекающий секущий дождь, от которого на одиннадцатые сутки слабейшие малодушно и бессильно протянули бы ноги, когда бы отряду, поистине чудом, не попался лесок, разбитый наподобие парка, даровавший солдатам не только желанную защиту густых деревьев, но и драгоценное топливо, мало того, скрывающий в своих лиственных недрах надежный приют, пусть и неблаговидный и в других условиях непременно бы отвергнутый командованием: то были стойла, клетки и загоны невзыскательного зверинца, какие попадаются на подступах к некоторым провинциальным городам. Звери, занимавшие эти необычные, но так кстати подвернувшиеся квартиры, все передохли, должно быть с голоду, и если даже десятидневному ливню не удалось очистить воздух от тошнотворно сладкого смрада падали, то, несмотря на усталость, отвращение и приступы выворачивающей душу тошноты, это сделали истосковавшиеся по убежищу люди: они убрали и закопали падаль, они, насколько возможно, песком, вениками и ароматными травами отскребли стены, и полы, и решетки вновь обретенного жилья, залатали крыши, посыпали галькой плац и, таким образом, еще до наступления ночи обрели убежище, где им предстояло перебыть целый месяц, чего никто из них тогда не предполагал; а уже спустя несколько дней благодаря усилиям на редкость распорядительного офицера-интенданта, а также ротного фельдфебеля люди почувствовали себя в своих клетках так уютно, что только смеялись над злосчастным дождем, тем более что вся служба свелась сейчас к несению караула и обычным лагерным работам, и, пользуясь обретенным досугом, им оставалось лишь продолжить свои беседы если не о постановке, то о проблемном узле Софоклова творения, возобновив их с того места, на каком они были прерваны разразившейся напастью.