Венгерская вежливость: я рассказываю Иштвану о ребенке моей дочери (которую он знает), и он говорит: «Вот как, значит, вы, можно сказать, почти уже дедушка».

За соседним забором молодой парень в джинсах с коричневым мехом, нашитым на коленях и заду, и старый крестьянин, весь в черном, с ивовым прутом в руке.

Две черно-белые кошки, одна в почти геометрически правильных черно-белых трапециях, которые спиралью поднимаются к шее, другая — сплошь белая с черным носом и черной мордочкой, оба черно-белых пятна кружатся по кругу.

На веранде две дюжины бутылочных тыкв, подвешенных на веревках; продолговатые, зеленые, тяжелые от сока тела, сильно изогнутые шеи, которые стремительно переходят в толстые животы, странно закрученные в собственную кожу. Тыквы пышут силой, соком и зеленью, только одна выглядит неизлечимо больной: ее кожа в двух местах стала лиловато-серой, два пятна величиной с ладонь, похожие на лишай или гангрену, но это не чесотка или парша, иначе говоря, не слой, появившийся сверху на здоровом теле, это кожа, которая разложилась вместе с мясом. Эта тыква к тому же много легче, кажется, что, тронутая гниением, она пожирает себя самое, и я спрашиваю Иштвана, почему он ее не выбросит и не боится ли он, что больная тыква заразит здоровые, а Иштван хохочет во все горло и говорит, что она как раз и становится сейчас красивой и что все они подвергнутся такому же превращению, все эти зеленые, молодые, глупые, наглые, пышущие здоровьем, тяжелые ядра; им придется испарить всю лишнюю воду, и они станут легкими и прочными, легкими, как перышко, и прочными, прочными на много лет, и красивыми — они заиграют всеми красками, и каждая будет непохожа на других, и просто поразительно, какую утонченность проявят они в выборе формы и цвета.

Подле тыкв — кистень, свинцовая гирька на латунной цепочке, и Иштван объясняет, что это смастерил его сын Андраш, когда они переехали сюда и деревенские парни угрожали расправиться с ним, если он только подойдет к девушке, пусть даже самой уродливой; Иштван добавляет, что Андраш никогда не пускал кистеня в ход, хотя в этом и не раз была нужда.

Я все еще стою перед бутылочными тыквами; Иштван выбирает одну мне в подарок, и только тут я замечаю два пятна в форме капель, которые мерцают лилово-коричневым цветом на ее дне.

Не могу не думать о советниках у Гофмана.

Прогулка по деревне: все дома нового типа; стена высотой по грудь окружает просторный двор; в глубине участка дом в два этажа, каменный фундамент, фронтон обращен на улицу, во многих фронтонах — круглые окна, остальные окна маленькие, двустворчатые; вход через веранду; фасады выкрашены в светлые цвета: желтый, белый, светло-желтый фон и по нему винно-красные и синие полосы, либо белые и зеленые.

Почти перед каждым домом скамья: каменные ноги, красное сиденье, красная спинка, и на большинстве скамеек кистью написаны белые буквы: «Лото тото».

Всюду чудесно пахнет дымом: аромат мира Человеческого под небом.

Вдоль улицы, на самом краю полосы между проезжей частью и дорожкой для пешеходов — маленькие акации с короткими стволами, кроны на высоте человеческого роста; между акациями и пешеходной дорожкой — розы; между дорожкой и дворами — цветочные рабатки, окаймленные полосой гравия. Здесь на акациях еще много листьев, впрочем, встречаются и совершенно обнаженные деревья с узловатыми и невероятно искривленными ветвями; могучие изгибы ветвей бессмысленны и прекрасны.

Хрустально-ясное, хрустально-синее небо, на нем необычайно резким контуром выступают горы.

Излишняя четкость контура может сделать предмет неузнаваемо чужим: он сводится к одному измерению.

Спускаюсь к Дунаю. Он изгибается здесь буквой «U», по эту сторону реки вверх по холму подымается от берега деревня, она покоится среди еще более высоких холмов, по ту сторону приземистые горы огибают излучину реки.

На том берегу очень крутые склоны, сланец, кустарник, леса нет, и отвесные скалы, а в них отверстия — словно вход в туннель. Неужели железная дорога? Невероятно, но что же еще там может быть?

Ручей стремительно сбегает вниз. «Такая тоненькая струйка, даже не верится, что она впадает в Дунай, но Дунай и его принимает…» Эта фраза заставляет призадуматься, и, разумеется, сразу обнаруживаешь, что говорящий — на стороне реки. Впадение ручья — это милость со стороны более могучего. А теперь: «Ручеек, такая тоненькая струйка, даже не верится, что он впадает в Дунай, но он прорезает даже глинистый склон, отделяющий его от реки!»

Ну вот, наконец-то отдается должное ручью. Итак, запишем: по обеим сторонам ручья сорная трава в рост человека, а в воде ручейка деревенский хлам: синие горшки, автомобильные покрышки, канистры, жестянки из-под смазочного масла, ящики из-под извести, пакеты из пластика, ржавые тюбики, бутылки из-под сока, консервные банки, баночки из-под крема «Нивея», оранжево-желтый и лазурно-синий пластик, помятый чемодан, выпотрошенный радиоприемник, черепки, банки из-под сардин, кассета для магнитофона. В Берлине я смотрел научно-популярный фильм о похоронных обрядах в венгерской степи — средневековая церемония, женские голоса поют литании, белые траурные одежды, вдова ходит вокруг смертного одра, выпевая, как псалмы, формулы оплакивания; это необходимые атрибуты.

Тополя похожи на ивы: спиленные стволы выбрасывают длинные зеленые и светло-серые побеги.

Колючки акации величиной с подковный гвоздь.

Две бутылки из-под сока стоят по пояс в воде и беседуют на моральные темы.

Что это: вдоль дороги лежат кучами большие, величиной в две ладони, плоские коричнево-синие стручки, похожие на лезвия, шириной почти в два пальца, очень плоские, наполненные свободно перекатывающимися, громыхающими зернами, круто изогнутые, как турецкие сабли.

Под очень высокой, очень стройной акацией сотни таких стручков, дети, видно, не обращают на них внимания. Что же это такое? Больше всего они похожи на стручки сладкого рожка, только эти совершенно плоские, гораздо длиннее и шире, более правильной формы и без черноты в окраске.

На противоположном берегу то, что я назвал «кустарником», — это лиственные деревья, лиственный лес, и деревья большие, сейчас я могу сравнить их с телеграфными столбами, деревья стоят гораздо дальше столбов, и они значительно выше.

По эту сторону: серая трава, и в ней — большие кострища и серый гравий. По-немецки в слове гравий — Geröll — ударение на втором слоге. Если поставить в слове «Geröll» ударение на первом слоге, оно будет звучать совершенно по-венгерски, но будет ли оно тогда что-нибудь обозначать? Придумать бы какую-нибудь вещь с таким названием или человека с таким именем и набросать его биографию: Лео Герёлл — специалист по рекламе из Дьёра, 1907 г. рождения.

Как меняется значение слова в зависимости от ударения: «modern» (современный) и «modern» (гнить), необыкновенно забавно, — вот еще одна прекрасная область собирательства.

Голубой Дунай — здесь он и впрямь голубой, потому что небо голубое, а он отражает небо. Его окраску можно менять: подойти на два шага вперед или отступить назад, давая отразиться в нем то серым вершинам, то голубому небу. С ума сойти («modern» и «modern» — от этого тоже можно с ума сойти!)… Собственно говоря, это вполне очевидно, прописная истина, и все ж таки следует докопаться, где собака зарыта…