Кажется, она что-то подозревала, потому что остановилась у угла стойки, повернулась и посмотрела на меня испуганными глазами, с гримасой, которая открывала ей зубы, но не была улыбкой; и, зовя официанта, чтобы расплатиться, выскакивая на улицу, мчась под дождем к первому попавшемуся поезду, чтобы бежать все равно куда, я видел ее перед собой, худую, остановившуюся у оловянного изгиба стойки, с нерешительно искривленной шеей, глядящую на меня, подняв губу над твердо сжатыми зубами».

XV

Англичанин

Диас Грей узнал его, открыв окно; он ни минуты не сомневался, кто это, едва разглядел его. Тот сидел напротив Лагоса за железным столом в саду, без пиджака, с маленькой потухшей трубкой в руке, с худым заносчивым лицом, которое выражало умышленное и внешне незыблемое довольство. Это было лицо, вылепленное из воли и терпения, а фанфаронство, хотя уже очень глубокое, проникшее почти до костей, не могло, как казалось, иметь ни последствий, ни подлинного значения, ни иной миссии, кроме демонстративной.

Лагос встал навстречу врачу, раскинув руки.

— Добрый, добрый день, доктор. Так поздно и в этой обстановке… Хорошо же вы лечите своих больных! Спать до десяти часов! И в такой поистине восхитительный день, день, который заслуживает нестираемой отметки в календаре, как я говорил моему другу. Это сеньор Оуэн, о котором я вам рассказывал, вы знаете о нем много хорошего.

Человек поднял длинное тело, колеблющееся между юностью и зрелостью, решительное и вялое, с улыбкой поклонился и затем, снова отчужденный и надменный, подал врачу руку.

— Оуэн, — сказал Лагос, — Оскар Оуэн, О. О., или Англичанин, тем более теперь, когда он не выпускает изо рта трубки. О форме обращения вы условитесь. Я ему толковал, что, поскольку в календарь внесены самый жаркий день года и самый холодный, нужно установить и самый прекрасный. Каждое время года имеет свой образцовый день; какому-нибудь комитету следовало бы определить их, вы не находите? И не отвечайте мне, как Оскар, что еще неизвестно, окажутся ли они наилучшими. Это всегда известно.

Лагос сделал шаг назад, и его восторженно гримасничавшее лицо стало серьезным, угрожающим, глаза устремились на колени Диаса Грея; что-то в его окаменелой, согнутой позе, сдвинутых пятках вынуждало обратить внимание на черный галстук и траурную повязку.

— Я не выразил вам свое соболезнование, — пробормотал врач.

Освобожденный от сковавших его чар, Лагос ответил скорбной улыбкой и, придя в движение, взял руку Диаса Грея, прижал к груди.

— Вы тоже перестрадали и вспоминаете о ней, я уверен. В известной мере эта убежденность… Знаю, вы сделали все возможное. Теперь мы, три друга, будем вспоминать ее вместе. — Склонив голову, младенческую и женскую, гротескную, он снова улыбнулся. — Простите. Иногда мне хочется знать подробности, но потом я запрещаю себе это, абсолютно; это было бы ужасно. Мы еще поговорим. — Он выпустил руку врача, недоверчиво взглянул на Оуэна и направился к своему стулу. — Садитесь, доктор. И давайте беседовать, давайте говорить обо всем, нам троим нужно сойтись как можно ближе. Нас объединяет один культ.

Англичанин курил свою трубку; тщеславие и вызов были обращены к пейзажу и небу, край рта издевался над ретроспективной болтовней Лагоса, над его неизменно чуть смешными воспоминаниями, избиравшимися для дифирамбов за железным столом, между аперитивами, которые подавались трижды.

— У меня был долгий разговор с хозяином, — сказал Лагос во время завтрака. — Милейший человек. От него я узнал, что вы любезно согласились сопровождать ее, проявили должное внимание и терпение. Не отказывайтесь. Элена была необыкновенной женщиной, и только такие люди, как мы, в состоянии ее понять. Когда я получил из Ла-Сьерры вашу телеграмму…

— Я не посылал телеграммы, — перебил Диас Грей. — Меня десять дней не выпускали. Наверное, она была из полиции.

— Какая разница, все равно. Поразмыслив, вы откроете, что тут нет противоречия: она ведь не умерла, ее только нет рядом со мной; телеграмму послали вы. Когда я получил телеграмму, я подумал: бессмысленно предпринимать что-то, продолжать жизнь. Почему же я отреагировал? Привычка действовать, годы воспитания, приучившие меня к движениям, сообразным каждому обстоятельству. Я отправился в Ла-Сьерру и распорядился похоронами, не бросив на нее ни единого взгляда; не искал я и вас. Предполагая, что вы сделали заявление полиции, я подтвердил его, сказав, что вам было поручено сопровождать ее для лечения. Знаю, мое заявление оказалось решающим. Я был мертв, способен только на рефлекторные поступки. Но потом, как от удара, все изменилось, вернулось сознание. Поверьте, я остановил поезд (страшно подумать: я ехал в Буэнос-Айрес и в эту минуту мог бы находиться там, в том самом месте, где ее уже не найти) и за многие километры отправился в автомобиле в Санта-Марию, чтобы побеседовать с вами. Просто побыть с вами, не задавать вопросов. У меня нет сомнения, что только ошибка или горестный упадок духа могли быть причиной. Вас не оказалось в городе; я наводил справки, тратил деньги и вот, два дня назад, прибыл в эту гостиницу. Здесь я познакомился с сеньором Глейсоном, очень порядочным человеком, и двумя его дочерьми, в его доме меня встретили с глубоким пониманием и дружелюбием. Я узнал, что в Ла-Сьерру вы поехали по следам Оскара. Туда мне возвращаться было уже незачем; я хотел обойти места, по которым прошла Элена, увидеть, прожить их — вы понимаете меня, — как прожила их она. После этого можно было остановиться и умереть. Но кое-что случилось, я потом объясню; я понял, что она требует отмщения. И все совпадает, все подтверждает мне, что это Элена ведет меня, что это она направляет наши шаги — шаги Оскара, ваши, мои. Почему Оскар, близкий друг, за которым она последовала с единственной целью спасти его, появляется в гостинице как раз в ту ночь, когда я задумываю способ мести, которая будет ее тризной? И почему сами вы, доктор, сюда приезжаете? Нет, не произносите ни слова; мы еще поговорим, не к чему торопиться, Элена подождет, она это всегда умела.

Англичанин набил трубку и встал, худой и мускулистый; кивнув врачу, он обратился к Лагосу.

— Пойду немного посплю, — промолвил он полувопросительно. — У вас свидание со скрипачкой, наверно, пора.

Диас Грей впервые увидел в глазах Лагоса спокойное и властное выражение, увидел также, как его лицо затихает, как исчезает подвижная маска лживости и подозрительности. Человек, чья ладонь лежала на траурной нарукавной повязке, смотревший со своего стула на Оуэна с пристальным интересом, который напоминал безумие, был старше годами, исполнен разнообразного и плодотворного опыта и так уверен в себе, непререкаем и терпелив, словно всю свою жизнь служил определенному призванию.

— Нет, — сказал он, — прежде чем спать… — Лагос наклонился к врачу, снова податливый, суетливый и ласковый. — Всем охота проспать день, который я провозглашаю образцовым… Ты должен поговорить с доктором; надо объяснить ему план нашей мести, ответить на все его вопросы. — Он поднялся и поправил узел галстука. — Я намеревался поговорить с вами сам, но он изложит вам вопрос, приглашение, которое мы имеем честь сделать вам, в общих чертах. Затем, доктор, мы совместно обсудим все, что пожелаете. Прошу прощения.

Он пошел к гостинице, прямой, мягкими уверенными шагами; Англичанин, снова опустившийся на стул, проводил его безвыразительным взглядом маленьких серых глаз и, посопев влагой в чубуке трубки, окутал лицо облаками дыма.

— Он мне о вас рассказывал, — сказал Англичанин. — Как раз перед вашим приходом. Так что вы, я полагаю, сговорились, и все это фарс. Но мне безразлично. В любом случае я исполню его поручение. Суть в том, что он придумал выгодное дело, решил, пользуясь вами, с маху разбогатеть. Не знаю, зачем ему нужен я; очевидно, это их привычка всеми пользоваться. К тому же оба, по-моему, всегда были сумасшедшие.

Лагос со шляпой и тростью преувеличенно поспешно приблизился к столу и улыбнулся Диасу Грею.