— Ну, пора от всего этого отвлечься, — упорствовал Артуро. — Как будто ты причастен к его смерти… И не вздумай опять спрашивать… — он остановился, чтобы взглянуть на себя в зеркало, — и не вздумай опять спрашивать меня, не мог ли ты — в каком-либо из семи или десяти возможных измерений — оказаться виновным в том, что твой брат застрелился.

Артуро закурил, растянувшись на кровати. Встав с кресла, я опустил подушку на столь быстро обветшавшую газету и стал ходить взад-вперед, разрезая духоту комнаты.

— Как я тебе и говорил, я уезжаю сегодня вечером, — сказал Артуро. — А ты что думаешь делать?

— Не знаю, — как-то вяло откликнулся я. — Пока остаюсь. Ведь еще тепло…

Артуро вздохнул, затем начал нетерпеливо посвистывать. Поднявшись с кровати, он швырнул сигарету в ванную.

— Сдается мне, мой моральный долг — устроить тебе хорошенькую взбучку и увезти с собой. Поверь, там все будет по-другому. Выпьешь как следует, отвлечешься, и на следующее утро все пройдет.

Я пожал плечами, вернее, приподнял лишь левое и сразу узнал то движение, которое мы с Хулианом унаследовали независимо от нашего желания.

— Я опять возвращаюсь к тому же, — бубнил Артуро, засовывая меж тем платочек в нагрудный карман. — Я опять возвращаюсь к тому же и повторяю, теряя терпение, но тем не менее — надеюсь, ты веришь мне, — сохраняя уважение к твоим чувствам. Разве ты намекал своему несчастному братцу, что, лишь пустив себе пулю в лоб, он может выскользнуть из ловушки? Ты когда-нибудь советовал ему заниматься обменом чилийских песо на лиры, лир — на франки, франков — на скандинавские кроны, крон — на доллары, долларов — на фунты, а фунтов — на нижние юбки желтого шелка?! Нет, и не верти головой. Каин в глубине пещеры… Я хочу знать: да или нет? А впрочем, твой ответ мне не нужен. Разве когда-нибудь ты — а это единственное, что сейчас важно, — наводил его на мысль о краже? Никогда в жизни. Ты просто не способен на такое. Я тебя тысячу раз убеждал в этом. И не пытайся угадать, похвала это или упрек. Ты не толкал его на кражу. Тогда в чем же дело?

Я снова опустился в кресло.

— Мы уже столько раз говорили об этом… Ты уезжаешь сегодня?

— Ну да, автобусом, который отходит в девять с чем-то. У меня еще пять дней отпуска, и я не расположен набираться сил только для того, чтобы подарить их потом нашей конторе.

Артуро выбрал галстук и стал его завязывать.

— Пойми, это бессмысленно, — снова начал он, стоя перед зеркалом. — Ведь и мне, бывало, хотелось остаться наедине с призраком. И никогда это к добру не приводило. Но история с твоим братом, эти бесполезные переживания… Призрак с колючими усами… Бред какой-то. Появление любого призрака, конечно, имеет свои причины. В данном случае его породило несчастье. Хулиан был твоим братом, это известно. А призрак, не дающий тебе покоя, — это кассир какого-то кооперативного объединения, с усами русского генерала…

— Ты серьезно? — тихо спросил я; спросил, не ожидая ответа, будто исполняя долг; до сих пор, правда, не знаю — перед кем и зачем.

— Ну да, конечно… — пробурчал Артуро.

— Я все прекрасно представляю себе. Никогда я ему ничего подобного не советовал, ни единым словом не намекнул, что можно воспользоваться деньгами кооператива для валютных операций. Но однажды вечером — просто чтобы как-то взбодрить его, чтобы жизнь не казалась ему такой монотонной — я попытался объяснить, что в мире, кроме получения зарплаты в конце месяца, существует множество способов получать деньги, а потом тратить их…

— Ну да, я знаю… — сказал Артуро, зевая и присаживаясь на край кровати. — Днем я слишком много плавал, мне не до подвигов. Но сегодня последний вечер… Я прекрасно помню всю эту историю. Но объясни же — и напоминаю, лето кончается, — что изменится, если ты останешься здесь. Объясни мне, разве ты виноват в том, что другой совершил ошибку?

— Да, виноват, — пробормотал я, полузакрыв глаза, откинувшись на спинку кресла; слова получались какие-то чужие, невыразительные. — Я виноват в том, что заразил его своим энтузиазмом и, может быть, внушил ему ложные представления… Виноват, так как завел с Хулианом разговор о том, что не поддается определению и называется миром… Виноват, что заставил его почувствовать (не говорю — поверить), будто, если пойти на риск, этот так называемый мир будет принадлежать ему.

— Ну и что, — ответил Артуро, издали окинув взглядом в зеркале свою шевелюру. — Дружище, все это гипертрофия идиотизма. Наша жизнь тоже гипертрофия идиотизма. В один прекрасный день у тебя это пройдет, увидишь; вот тогда-то прошу ко мне. А сейчас одевайся, давай пойдем выпьем по рюмочке перед ужином. Мне скоро уезжать. Но пока не забыл, хочу привести тебе еще один аргумент. Может быть, хоть он тебе поможет. — Артуро прикоснулся к моему плечу, пытаясь заглянуть мне в глаза. — Послушай, — сказал он. — Получается, что среди этого всеобщего безоблачного идиотизма Хулиан, твой брат, тратил краденые деньги, точно следуя всем несообразностям, придуманным тобой?

— Мной? — От удивления я встал. — О чем ты… Когда он пришел ко мне, уже ничего нельзя было поправить. Сначала — я почти в этом уверен — спекуляции шли удачно. Но, тут же испугавшись, Хулиан наделал глупостей. Подробностей я почти не знаю. Какие-то подлоги в документах, махинации с валютой, ставки на скачках…

— Видишь? — выразительно посмотрел на меня Артуро. — Разве можешь ты нести за это ответственность? Даю тебе пять минут — подумать и привести себя в надлежащий вид. Буду ждать в баре.

Потягивая аперитив, Артуро тщетно пытался отыскать в своем бумажнике фотографию какой-то женщины.

— Нету, — резюмировал он. — Я потерял ее, не женщину конечно, фотографию. Мне хотелось показать тебе: в ее лице есть что-то оригинальное, но не все это замечают. Ведь раньше, пока ты не впал в это сумасшествие, ты разбирался в подобных вещах.

А я тем временем погружался в воспоминания детства, которые — я это понимал — будут становиться с каждым новым днем, неделей, месяцем все более яркими и отчетливыми… Я понимал также, что коварно, может быть, сознательно искажаю прошлое. В большинстве случаев у меня другого выбора не было. Мне просто необходимо было — в мимолетном озарении или полубреду — видеть, как мы с Хулианом, одетые в смешные детские костюмчики, играем в мокром после дождя саду или деремся в спальне… Хулиан был старше меня, но слабее. Он был покладистым и добрым, всегда брал мою вину на себя: трогательно лгал, объясняя, откуда на его лице синяки, оставшиеся от моих ударов, нес наказание за разбитую мной чашку, за позднее возвращение домой. Странно, что воспоминания не нахлынули на меня раньше, в первые недели осеннего отпуска, на пляже; наверно сам того не сознавая, я сдерживал этот поток барьером газетных сообщений, восстанавливая в памяти те две последние ночи. В одну из них Хулиан был жив, в следующую — мертв. Последняя уже не имела никакого смысла, и все ее объяснения были безнадежно запутаны.

Помню ночь бдения у тела покойного; челюсть его уже начала отвисать, повязка на голове постепенно теряла белизну и еще задолго до рассвета совсем пожелтела. Я был очень занят, обнося собравшихся напитками и принимая монотонные, одинаковые соболезнования. Старше меня на пять лет, Хулиан уже переступил порог сорока. И никогда ничего серьезного не требовал от жизни; хотя нет, пожалуй, одного он все же хотел — чтобы его оставили в покое. Таким я его помню с детства: он всегда держался так, будто просил разрешения. Во время своего пребывания на земле — ничем не примечательного, но довольно долгого и продолжающегося во мне — Хулиан не сумел никак проявить себя. Все эти робкие сплетники и любители виски и кофе, выражая свое сочувствие, сходились во мнении, что Хулиан напрасно покончил самоубийством. С хорошим-то адвокатом можно было отделаться… ну в крайнем случае двумя годами тюрьмы… Словом, его конец в сравнении с проступком казался всем настолько нелепым, почти гротескным, что начинали подумывать: а не убийство ли это? Я, то и дело кивая, произносил слова благодарности, сновал по коридору на кухню и обратно, с напитками или пустыми бокалами. И все пытался представить себе, что по этому поводу думает та дешевая потаскушка, приходившая к Хулиану по пятницам или понедельникам — когда бывало поменьше клиентов. Меня интересовала скрытая, никогда, даже намеком не проясненная сущность их отношений. Я задавался вопросом, как же она обо всем этом судит, и, размышляя, наделял ее умом, которым она наверняка не обладала. Что могла она — смирившаяся с обстоятельствами, превратившими ее в продажную женщину, — что могла она думать о Хулиане, который стал вором на какое-то время, но в отличие от нее не вынес того, чтобы эти глупцы, окружающие нас и правящие миром, узнали о его бесчестье. Эта женщина вообще не появилась той ночью; по крайней мере я не смог различить ни лица, ни настойчивого взгляда, ни смущения, ни запаха духов, которые могли бы подсказать, что это именно она.