— Вы не знаете меня и все же исполнены ко мне отвращения. Не все ли равно, кто явился — я или другой постоялец?

— Речь не о ваших качествах… Женщину я бы еще согласилась принять в нашем доме.

— Мне показалось, что госпожа баронесса считает желательным присутствие в доме мужчины, защитника. Простите, что я осмеливаюсь в какой‑то мере отнести эти слова к себе и предлагаю свои услуги.

— Нам совершенно не требуется защита, — сурово сказала девушка.

Быть может, то был суровый завет старого барона и женщины должны были блюсти свое одиночество? Быть может, дочь в союзе со старой служанкой хранила этот завет? Тогда излом в естественном ходе вещей становился понятнее, ибо все роковое, неколебимое означает смерть — смерть, которая вмешивается в течение жизни; это безвременность смерти, поставленная на место безвременности, присущей человеческому «я»; это — окаменелость души, архитектоника смерти, блаженство окаменения.

Девушка произнесла медленно, с каким‑то каменным упрямством:

— Я должна договориться с вами об условиях.

— Об условиях нам недолго сговориться, — сказал А. — Я только хотел бы заметить, что наверняка гораздо меньше причиню вам неудобств, чем женщина; напротив того: вы можете рассчитывать на мои услуги.

— Должно быть, на эту приманку вы поймали Церлину, — сказала барышня. — Для меня в этом нет ничего заманчивого… Я надеюсь, что вы, как иностранец, согласитесь заплатить приличную цену за жилье и обслуживание.

— В Голландии две такие комнаты стоили бы в месяц гульденов сорок. Я вам предлагаю эту сумму с условием, что буду платить вперед за три месяца голландской валютой, чтобы вам не терпеть убытка вследствие инфляции.

Как правило, материальная сторона еще не решает дела; однако в этом случае сразу же обозначилась по крайней мере надежда на благоприятный исход; словно не веря своим ушам, барышня переспросила:

— Сто двадцать гульденов задатка?

— Да, разумеется, — подтвердил А.

Ее суровое лицо с правильными чертами, прекрасное своей прямолинейностью, в обрамлении темных, цвета красного дерева, волос, озарилось улыбкой и сделалось желанно, потому что и само выражало желание: показались крепенькие, беленькие, очень ровные, кусачие зубки.

— Ради ста пятидесяти гульденов я готова взять назад все мои возражения… Как видите, я продажна.

Что она хочет этим сказать? —спрашивал себя А., однако согласился на сто пятьдесят, принял и все остальные условия. Когда вошла баронесса и тоном веселой уверенности спросила, все ли в порядке, то дочери ничего не оставалось, как только ответить утвердительно.

— Я рада, — сказала баронесса. — А господин А. может с нами и поужинать.

— Господин А. говорил мне, что, если ему вдруг вздумается сидеть в четырех стенах, он хотел бы кушать отдельно, у себя в комнате, —возразила Хильдегард. Так мы и условились.

— Ну и что же! Зато сегодня вы будете нашим гостем, — не уступала ей баронесса и, обратясь к Церлине, которая пришла объявить, что ужин готов, добавила: Поставь прибор для господина А., Церлина!

— Хорошо, — ответила Церлина. — Я и так уж поставила.

Они выслушали ее слова, благовоспитанно не выразив никакого удивления, словно в поведении Церлины не было ничего из ряда вон выходящего, так же как в цветах, заранее приготовленных в комнате, которая предназначалась для А. Однако то, что раньше казалось естественным, сейчас, в присутствии барышни, уже не производило такого же впечатления, пропало ощущение счастливого стечения обстоятельств, ибо все еще не было найдено завершающего разрешения. Зато обнаружилось другое совпадение, к сожалению гораздо более внешнего свойства: сейчас, когда они уселись под лампой с цветастым абажуром и свет, отраженный белой скатертью, резко освещал их лица, когда Церлина, обходя стол, подавала им кушанья рукою, одетой в белую перчатку, — сейчас‑то и обнаружилось, что лица всех трех женщин похожи; отчасти сходство объяснялось кровным родством, как это было у баронессы и ее дочери, отчасти же, по крайней мере у Церлины, причиной была долгая совместная жизнь. Три вариации одного и того же лица у разных людей! Конечно, встречаются и всевозможные другие вариации, но здесь было как бы три основных типа, подобно тому как есть три основных цвета, содержащие в себе все остальные оттенки радуги; если баронесса представляла в этом треугольнике законченный материнский тип, то бездетные лица Церлины и Хильдегард были по–странному схожи — в обоих было что‑то монашеское; правда, одно из них было лицом деревенской старухи, другое было молодо и утонченно, однако же на обоих—и на старушечьем, и на молодом — лежала печать монашеской вневременности. Занавеси на окнах были плотно закрыты. Неведомо куда сгинули деревья, которые росли на улице, сгинул сад позади, дома. Этот дом погружен в мертвенное одиночество, ты в келье, и тебе неведомо, откуда могла попасть жизнь в этот мир мертвых вещей, и совсем уж невозможно понять, каким образом существа, возникающие из праха и во прах возвращающиеся, существа, которым дано лепить только из праха, созидают не один только прах, но самую жизнь. Однако же, хотя здесь царила замкнутость и отрешенность от внешнего мира, а может быть, как раз поэтому потому что здесь была отрешенность от площади, над которой вздымается небосвод, отрешенность от мира, отрешенность от знания и самой возможности знания, — как раз поэтому часть стала зеркалом целого; это замкнутое пространство, этот воздух, заключенный между его стен, стали частью беспредельного эфира, и многожильная бесконечность стала постижима через конечные человеческие связи, и внешнее сходство трех женщин стало зеркалом, стало надеждой на разрешение, которое можно найти только здесь, а там, на воле, никогда.

Текучий постепенный переход, который связует все темное и земное, материальное и замкнутое с отверстым светом небес и в то же время увлекает тебя во тьму беспредельности, —вот что такое воздух, омывающий все сущее, омывающий эфироподобно конгломерат вещей. Взоры сидящего за столом А. устремились по этому пространству, полному темного воздуха, пытаясь распознать предметы за гранью светового круга. Воздух набегает на стены, набегает на вещи. В этом пространстве двигалась Церлина, она вступала в освещенный круг и снова как тень ускользала из него во мрак, туда, где стоял широкий сервант с приготовленными кушаньями. Внутренность шкафов налита текучим воздухом, но воздух плещется и вокруг человека, находится у него внутри, заполняет все пустоты человеческого тела, воздух вдыхается и выдыхается, переплескивается от человека к человеку. Промежуточная среда между живыми созданиями, несущая в себе душу, оберегающая и скрывающая то, в чем оправдание и жизнь, вся пронизана светом и прозрачными токами взоров. Там, посередине стены, над сервантом, висела картина, портрет, и лишь сейчас А. разглядел, что на ней изображен некий господин в судейской мантии.

Хильдегард, которая пристально и неблагожелательно наблюдала за непрошеным гостем, обратилась к нему:

— Вам кажется странно, что у нас висит портрет в столовой. На нем изображен мой отец.

— Мы поместили его здесь, чтобы он принимал участие в наших трапезах, — пояснила баронесса.

Церлина, которая внимательно прислушивалась к разговору, молча включила настенные светильники, расположенные справа и слева от картины; почтительно разглядывая черты покойного хозяина, она, верно, смутно догадывалась, что во все время своей земной жизни этот человек причинял ей одно только беспокойство. Ибо при всей почтительности на лице ее написано было удовлетворение, и она явно ожидала себе похвал. У человека же, находившегося в нарисованном воздухе картины, были те же глаза, что у его дочери, пристальным и неблагожелательным взглядом он наблюдал за трапезничающим обществом.

Вот и Хильдегард подняла взгляд на картину; словно две сходящиеся дороги, ее взгляд и взгляд Церлины устремились к глазам отца и там скрестились, тогда как баронесса, которая, уж верно, всех ближе была глядящему на них сверху мужчине, как‑то даже виновато потупилась в свою тарелку. А., знакомый с судейскими порядками и по бархатным полоскам на мантии распознавший чин изображенного на портрете судьи, сказал: