Комната Синьоры наполнилась корнокейцами. Большинство, когда прошел страх, воспользовались случаем, чтобы удовлетворить любопытство, которое у всех возбуждала квартира Синьоры. Это были рабы, проникшие в альков госпожи, плебс, наводнивший дворец, неверные, оскверняющие храм. Словно разгневанное, но бессильное божество, Синьора бросала на них грозные взгляды и обдавала ледяным презрением. Синьора не могла видеть ни Стадерини, который, обследуя кладовую, подкреплялся лакрима-кристи, ни Оресте, который, слегка осуждая Стадерини, разглядывал узорчатый кафельный пол в ванной, но она видела, как Джордано Чекки и Джиджи Лукателли, воспользовавшись общей суматохой, все перевернули вверх дном на ее комоде, заставленном безделушками, видела, как Аделе, любуясь собой, смотрелась в ее зеркало, а Мария Каррези поглаживала бархатную обивку ее кресла. Высокий, широкоплечий землекоп Антонио с большими заскорузлыми руками, высунувшись из окна, прикидывал, какое расстояние отделяет подоконник от мостовой.

— Ну и полетела бы она! — воскликнул он. Аурора не спускала с Синьоры глаз. Она стояла вместе с Луизой и Фидальмой около Синьоры, и они шептали ей слова, какими успокаивают избежавших большой опасности, говорили спокойно и ласково, как говорят с детьми и с сумасшедшими.

Антонио снял со стены картину, желая получше рассмотреть ее. Он узнал флорентийский Понте Соспезо и провел по картине ладонью. Оба мальчика, Джордано и Джиджи, направились к окну, каждый вооружился театральным биноклем. Они принялись осматривать окрестности. Семира ощупывала край одеяла — надо же было установить, чистый ли это шелк. Мусорщик робко касался золотых лилий, изображенных на обоях.

В комнату вошел Стадерини, держа в руке бокал, до Половины наполненный дорогим вином. Он считал, что Синьоре надо немного выпить, чтобы оправиться от перевитого потрясения. Вошедший вместе с ним парикмахер отвесил поклон. Его почтительное приветствие казалось насмешкой. Синьора не могла сдержаться и подняла руку, словно хотела дать ему пощечину. Она задрожала всем телом, ноздри у нее раздулись, на скулах задвигались желваки, а во взгляде вспыхнула лютая ненависть. При поддержке матери и Фидальмы Аурора выступила в качестве переводчицы и уговорила корнокейцев уйти, дать Синьоре покой — больной теперь необходимо отдохнуть.

Один за другим все ушли. Однако прежде чем поставить бокал на буфет, Стадерини залпом его опорожнил. А Леонтине пришлось вернуться — она с большими извинениями отдала бинокль, который унес с собой ее мальчик.

Спускаясь по лестнице, корнокейцы спрашивали друг У Друга:

— Ну, как, по-вашему? Хотела она выброситься или не хотела?

— Минута отчаяния! Она так давно больна.

— Но ведь она простояла у окна около трех часов!

— Не могла решиться! Люди даже в таком состоянии еще на что-то надеются!

— Удар? Но ведь она здорова-здоровехонька!

— Здорова? Скажешь тоже!

— А где Лилиана?

— Поехала дочку навестить!

— Обычно она ездит только по воскресеньям.

— На ярмарке ее не было видно!

— Наверно, завела себе любовника! — послышался голос Стадерини.

— Это точно!

— Ну, что ж, муж: ее того заслужил! А Фидальма сказала простодушно:

— Но Синьора не заслужила!

Давно уже наступил вечер, а обитатели виа дель Корно все еще не могли успокоиться. Из двери в дверь, из окна в окно люди взволнованно переговаривались о совершившихся событиях.

— …А если бы она выбросилась?

— …Лилиана еще не вернулась.

— …Теперь возле Синьоры всегда кто-нибудь должен дежурить. С нее глаз нельзя спускать.

На огне бурлили кастрюли, в которых варился праздничный ужин, — хозяйки не обращали на них внимания.

— Синьора!… — повторил Джордано, обращаясь к Марио и Милене. Но тут вмешался Стадерини: это он должен рассказывать, он первый заметил Синьору у окна.

Дожидаясь возвращения Лилианы, с Синьорой остались Аурора и ее мать. Потом движением руки Синьора отпустила Луизу. Осталась одна Аурора. Окно закрыли ставнями. На ночном столике горела лампа. Желая успокоить больную, Аурора взяла ее за руку. Лишь она одна смутно догадывалась, что Лилиана сбежала, что именно это и потрясло Синьору: очевидно, — она даже хотела покончить с собой. Чтобы понять все это, Ауроре достаточно было вспомнить, чем несколько лет назад ее соблазняла Синьора, и сопоставить свои отношения с ней с той интимной близостью, в которой жили Лилиана и ее хозяйка. Аурору это не возмущало, она не осуждала ни Синьору, ни Лилиану; и все же ей казалось нелепым, что «это» могло окончиться трагически, как «настоящая любовь». Желая утешить Синьору, она очень искренне сказала ей: «И вы хотели покончить с собою из-за таких пустяков?»

Синьора посмотрела на нее, и на ее губах мелькнула снисходительная усмешка. Но она ничего не ответила. Слова тут бесполезны. Впрочем, говорить она не могла, ей было трудно даже пошевелить губами. Она испытывала такое чувство, словно у нее распухли десны; ей было больно и неудобно, но по-иному, чем при обычных ее болях в горле: ей казалось, что рот у нее набит пищей или, скорее, льдом, толченым льдом, который в молодости, летом, она ела целыми ложками. Синьора думает о том, что все люди, включая и Аурору, смешны и ничтожны. Тупые, трусливые людишки, они считают, что польстили Синьоре, приписав ей свою собственную ничтожность и страх. Если бы опыт давно не научил ее тому, что люди маскируют свой эгоизм оболочкой доброты, достаточно было бы того, что произошло сегодня. Они вообразили, будто она хочет покончить с собой. Да как это можно! Ведь она дала им столько доказательств своей стойкости, мужества, привязанности к жизни! Какое оскорбление ей нанесли! Виа дель Корно за это поплатится! Только слабые, малодушные и конченые люди отказываются от борьбы. Обитатели виа дель Корно посмели бросить в лицо Синьоре оскорбительные слова. Погодите! Синьора отомстит вам за это. Достаточно было какому-то пьяному сапожнику завопить, и все тут же стали ему подпевать. Но, умоляя ее не бросаться из окна, они, конечно, беспокоились не о ней, а только о своих мелких душонках; они боялись неприятных волнений, от которых, чего доброго, у них в желудках плохо переварится бриджидино! Вот оно, людское лицемерие и эгоизм: оно у каждого написано на лице, а дурацкая натянутая простыня — это его знамя.

Синьора — существо чувствительное, возомнившее себя средоточием вселенной, она — диктатор и всем своим поведением весьма напоминает того, кто держит в своих руках власть в Италии. Синьора тоже руководствуется только своими настроениями и личными соображениями, не разбирая правых и виноватых, когда что-нибудь или кто-нибудь становится на ее пути. Она всегда считает себя великодушной, справедливой и вместе с тем уверена, что ее «предали» и «оскорбили». Ее девиз — месть. Всю свою жизнь она мстила. Ей никогда даже и в голову не приходит, что она первая наносит удары и оскорбления. Она обвиняла мир в эгоизме и лицемерии, а сама никогда не испытывала угрызений совести. Не значит ли это, что у Синьоры нет совести? Она любила себя так горячо, что уничтожила все свидетельства своей былой красы, — пусть смотрят на нее, какая она есть. Она столь жадно впитывала все впечатления каждого дня, что ей казалось, будто каждое утро она рождается заново — чистой и девственной. Возможно, втайне она считала себя бессмертной, предназначенной для вечной жизни: прожив положенный срок, она сможет вновь обрести дивную красоту тела, какая была у нее в золотые годы молодости.

Сейчас Синьора ощущает физическую боль и напряжение в каждом суставе, в каждой жилке, «скованность», как она говорит себе. Тяжелое ощущение усиливается, как только она вспоминает о Лилиане. Именно мысль о том, что Лилиана для нее потеряна, восстанавливает ее против всего человечества и внушает ей замыслы мести. Но даже образ Лилианы лишь смутно мерцает в сознании Синьоры. Больше всего ее мучит то, что она потерпела поражение; ее рот с сухими распухшими деснами наполняется горькой ледяной пылью. Синьора привыкла командовать и заставлять окружающих беспрекословно исполнять каждое свое желание, каждую прихоть, и теперь для нее невыносима жестокая очевидность: ведь она поставлена на колени, вызывает у людей насмешливую жалость. Это терзает Синьору, ее ненависть к тому, кто похитил Лилиану, смешивается с ненавистью и презрением к виа дель Корно, ко всему миру.