Точно так же она не допускает никакой двойственности в, своих чувствах. Ни слепой страсти, ни бездеятельной рассудочности. В ней сильно развито чувство самоуважения, но это не мешает Милене быть непосредственной и мягкой к людям. Она способна на самопожертвование. И в то же время готова отбросить прочь жалость, когда за нею скрывается лишь душевная растерянность. Подсознательно Милена все понимает. Ею руководит то самое безотчетное чувство, которое подруги в разных случаях называют упрямством, гордыней или эгоизмом, а иногда далее бессердечностью. Они не понимают, что Милена хочет жить в ладах со своей совестью и не пытается любой ценой сохранить достигнутое благополучие. Так уж случилось, что даже на виа дель Корно расцвел цветок душевной гордости. И вот теперь этот цветок дрожит под порывами ветра. Каждый вечер, после встречи с Марио, ее одолевает вихрь сомнений.

В короткие зимние дни Милена уходит из санатория едва стемнеет. И ежедневно ей встречается на дороге Марио, возвращающийся после смены. Они разговаривают о том же, что и в первый вечер, когда Марио неожиданно увидел ее в аллее близ санатория, сидя у стены недостроенного дома. Тогда они долго беседовали вдвоем.

Марио говорит ей о политике, о своей работе в типографии, о мальчишеских проказах. Милена делится с ним откровенными мыслями женщины, которой несчастье на многое открыло глаза, вспоминает о своем детстве. Быть может, между ними уже зародилась любовь. Но не будет ли она лишь страданием? Сейчас Милена знает одно: кроме Марио, никто не поймет, что у нее на сердце. Только в самой себе, а не в подругах может она искать поддержки. У ее подруг разные характеры, но все они так или иначе оскорбят своими словами зреющее в ней чувство. То чувство, которое так пугает ее, но с каждым днем всё меньше.

Закончив чаепитие, «ангелы-хранители» сидят в гостя ной до семи вечера. Зачастую к ним присоединяется Креция Нези, возвратившись из своих увеселительных поездок.

— Вы так молоды, что возле вас я снова чувствую сей юной! — восклицает она. Но ее радикулит дает себя знать даже в эти приятные часы. Однако и тогда у вдовы не портится хорошее настроение.

— Проклятый Люцифер опять напоминает мне о моих годах! Вам не кажется, деточки, что дьявол большой нахал? Как он смеет залезать под юбки к женщине? — шу тит Креция Нези.

Девушки смеются больше из приличия, но всё-таки болтовня Креции Нези развлекает их.

Вдова все еще носит траур, однако умудряется наряжаться самым диковинным образом. На ней платье с атласной отделкой, сшитое по моде 1910 года, с огромной коралловой брошкой на груди. На руках длинные черные перчатки с раструбами, а на голове, словно у молоденькой синьорины, вьются игривые локончики. Выходя на улицу, она надевает щегольское черное пальто со стоячим воротником, но из-под пальто сантиметров на десять свисает подол платья, а сквозь черные шелковые чулки видны носки в резинку, плотно облегающие икры. Вдова Нези старается наверстать упущенное, вознаграждая себя за то «угнетение», в котором покойный муж держал ее целых двадцать лет.

— Моральное и физическое угнетение, — вы меня понимаете? — говорит она Луизе Чекки, почти каждый день обедающей у нее вместе с младшими детьми.

— Погодите! Пусть только кончится траур, я, как бог свят, снова зажгу огни! — вырвалось однажды у Креции Нези. — Плевать мне на всех сплетников с виа дель Корно. Вот им всем… — И она похлопала себя рукой пониже спины.

Недавно, увидев, как она шествует по улице с букетом фиалок на груди, Стадерини бросил шуточку.

— Дорогу Безумной Вдове! — крикнул он. А у Фидальмы невольно вырвалось:

— Деточка с фиалочками.

Отелло на людях не решился выступить в ее защиту и вечером с досадой выговаривал матери:

— Подумай о приличии. Никто из Нези еще не давал повода смеяться над собой!

Однако вдова передернула плечами, словно хотела сбросить с себя целую улицу со всеми ее сплетниками, подглядывающими у раскрытых окон, и ответила:

— Жалкие людишки, сын мой, жалкие людишки! Пусть эта вшивая команда скажет спасибо хоть за то, что благодаря нам она может погреться у огня!

Тем временем Аурора, разоткровенничавшись, открыла Бьянке, что Клара отдалась Бруно, чтобы не потерять его; она боялась, как бы Бруно «не привязался к другой женщине».

Приближалось время ярмарок. Ривуар надеялся занять со своим лотком наиболее выгодную в стратегическом отношении позицию и пополнить из выручки свои сбережении, сильно поубавившиеся за время болезни Бьянки. Но чтобы закупить оптом товар, ему нужно было взять у кого-нибудь взаймы денег. В один прекрасный день они

с женой вышли из дома рано утром, еще до того, как затрещали будильники. Надо было поспеть к автобусу, направлявшемуся в Варлунго, где жил дядя Клоринды, сельский священник. У него Клоринда надеялась взять в долг нужную сумму. От результатов их поездки зависел бюджет семьи на ближайшее время.

Бьянка уже давно ждала этой минуты. Услышав, что они уходят, она тихонько рассмеялась, закрывшись одеялом. Смех был нервный. Чувствовалось, что у нее неспокойно на сердце и она хочет приободрить себя. Теперь, когда Аурора открыла ей тайну Клары, Бьянке кажется, что она сразу многое поняла. После долгой болезни Бьянка сильно ослабела. Во время недавнего приступа в жару лихорадки ей приходили страшные мысли: «Я всерьез разболеюсь и совсем зачахну. Марио не говорит мне больше: „Я тебя укрощу“. Теперь он говорит: „Надо принимать тебя такой, какая ты есть!“ Она больна, а он, наверно, уже думает сейчас о другой девушке. Конечно, Марио завел себе другую! И Бьянка старалась представить себе его новую возлюбленную. Какая она? Наверно, блондинка или рыжеволосая. Теперь уж не ей, а той, другой, Марио говорит: „Я тебя укрощу!“ — и крепко целует свою милую. Так крепко, что даже дыхание захватывает. Но все равно приятно.

Когда Бьянка выздоровела, зима была в самом разгаре. Ривуар не разрешил дочери работать и велел Клоринде пораньше отправлять ее в постель, поэтому Бьянка не могла ни одного вечера провести с Марио. Они встречались днем, с двенадцати до часа. Она выходила из дома «подышать свежим воздухом» и ждала его у ворот типографии. И они шли под железнодорожный мост. Там Марио съедал бутерброд, взятый на завтрак. И они были вместе. Казалось, он нарочно жевал медленно-медленно, чтобы на все ее вопросы отвечать неопределенным мычанием. Всегда он садился у будки стрелочника. Кругом сновали путевые обходчики, стрелочники, проезжали маневровые паровозы, и не было никакой возможности поцеловаться хоть разочек. А когда Бьянка ему говорила:

— Ты все сильнее отдаляешься от меня, — Марио отвечал, что она осталась такой же фаталисткой.

Однажды он ей сказал:

— Так дальше не может продолжаться; или ты не будешь такой вредной, или…

— Или что?!

— Я дам тебе хороший урок!

— Дай мне урок, — ответила она. Но Марио сразу же успокоился. В тот день он приласкал ее и даже поцеловал, укрывшись за вагонами стоявшего в тупике товарного поезда. Значит, когда Марио действительно захотел ее поцеловать, подходящее место сразу нашлось! Но чаще всего под тем предлогом, что на улице слишком холодно, Марио уводил ее в зал ожидания станции Кампо ди Марте, где в эти часы всегда было полно народу. Там даже поговорить как следует не удавалось.

— Если я тебе надоела, скажи прямо. Я же знаю, что стала худая, как палка; на лице один нос торчит, а синяки под глазами такие, что страшно смотреть.

Марио в такие минуты беспокоился, как бы их не услышали посторонние, и отвечал совсем невпопад. Слезы навертывались ей на глаза. Однажды она решилась спросить, почему он не делает ей предложения официально, ведь тогда ему разрешат приходить к ней домой по вечерам и они чаще будут вместе. Марио отвечал, что еще не время. Но очень скоро, при первом же «подходящем случае» он обязательно объяснится с ее родными.

— Когда же это будет? — спрашивала Бьянка.

— Как только меня переведут на монотип и повысят заработную плату. Тогда твой отец не рассмеется мне в лицо. Мол, нечего сказать, хорош зятек, зарабатывает тридцать шесть лир в неделю!