— Дай йод, спирт, вату и марлю. Ну, живо! Принеси ножницы.

С неожиданной энергией, ловкими, расчетливыми движениями она повернула Уго ничком, сняла с него пиджак; на рубашке, как она и предвидела, запеклась кровь; она разрезала рубашку, чтобы заняться раной.

— Надеюсь, что он не придет в себя, пока я не кончу, — сказала она. — Зажми-ка ему рот рукой. Если укусит — терпи. Нужно, чтобы никто не услышал. — Потом она добавила: — Пуля попала в плечо, но только оцарапала. Это пустяк!

Джезуина тихонько положила руку на губы Уго. Он стонал еле слышно, как будто понимая, что надо сдерживаться. Когда Синьора обтирала рану мокрой ватой, он закусил губу. Потом стал дышать глубже и словно с облегчением. Джезуина ощущала на своей руке его дыхание. Рука у нее была холодная, и дыхание раненого согревало ее, а он искал освежающего прикосновения ее ладони.

— Он хочет пить, — шепнула девушка. — Дать ему воды?

— Ну, вот и все, — сказала Синьора, усевшись у изголовья кровати. — Да что там вода! Принеси бутылку коньяку.

Открыв глаза, Уго увидел Джезуину, стоявшую в ногах постели. Она надела свой зимний розовый халат, атласная ткань блестела при свете лампы, висевшей над ее головой.

Уго не узнал Джезуину. Приподнявшись на локтях, он выкрикнул:

— Мачисте! Где он?

Хриплый шепот, раздавшийся слева, заставил его обернуться. Синьора отвечала ему:

— Это ты нам должен сказать!

Тогда— то Уго и пришел в себя. Закрыв лицо руками, он рухнул на постель и разразился рыданиями. Застонав от боли, он инстинктивно повернулся на бок и рыдал глухо, как мужчина, сломленный судьбой, жалобно, как ребенок.

— Ему полезно выплакаться, — сказала Синьора. — Оставь его, Джезуина.

Но Джезуина все-таки подошла к Уго. Вынув из кармана платок, она вытерла ему мокрое от слез лицо.

Пропел петух. На башне Палаццо Веккьо пробило шесть. Зазвонил будильник землекопа Антонио. Вскоре вернулись Марио и Милена, «онемевшие от страха», как потом говорил Стадерини. Послышались душераздирающие крики Маргариты, беготня по лестницам, хлопанье окон, возгласы, причитания — они донеслись и до Уго.

— Кажется, никто не видел, как ты сюда вошел, — заговорила Синьора. — Значит, тебе нужно только сидеть смирно и помалкивать. А мы пока что разузнаем, как обстоят дела. Но ты должен рассказать нам, что произошло!

— Прыгай, Уго, спасайся! — таковы были последние слова Мачисте, которые услышал Уго. Вслед за этим мотоцикл свалился на бок. Уго каким-то чудом оказался на ногах. За его спиной продолжалась стрельба. Он побежал. Когда заворачивал за угол, его словно камнем ударило сзади в плечо. Но пуля не остановила, а лишь толкнула Уго вперед, и он побежал по виа де Джинори. Вскоре он понял, что его не преследуют. Он увидел открытый подъезд, вскочил в него, захлопнул за собой дверь. В подъезде он простоял с полчаса. Издалека, с конца улицы, донеслась стрельба, потом все стихло.

Из раны текла кровь. Но Уго даже и на ум не приходило обратиться в больницу, хотя она была неподалеку. Он думал лишь о том, что уже светает и ему не удастся незамеченным пройти по улицам. А Мачисте?… Уго не знал, куда идти: он был, как волк, потерявший логовище. Он вспомнил о двух-трех друзьях, но они жили далеко. А Мачисте, Мачисте!… Логово Уго было на виа дель Корно. Но у кого спрятаться, где? Он двинулся в путь, крадясь у самых стен. Город был пуст, озарен луной, исхлестан ветром. С каждым шагом у раненого тяжелели голова и ноги, плечо как будто налилось свинцом. Теперь мысли его стали путаться. Он шел вслепую, инстинктивно. Инстинкт вел его туда, где несколько лет подряд был его дом; хватаясь за стены, Уго шел к Марии Каррези. Никто не видел раненого волка, когда он завернул за угол виа дель Парлашо и вмиг оказался за дверью дома номер один. Он потерял сознание, не добравшись до четвертого этажа.

А теперь Уго хотел уйти. Но достаточно было Синьоре потрясти его за плечо, чтобы переубедить его. — Уговор дороже денег, — сказала она. «Всегда она так говорит», — подумала Джезуина. И тут же вздрогнула, чувствуя, что Синьора в эти минуты обдумывает какую-то махинацию. Ведь Синьора и пальцем не пошевельнет, если дело не сулит ей, рано или поздно, выгоды. Разве Синьора в самом деле ангел доброты, как ее называют? Нет, Джезуина теперь этому больше не верит. Тем не менее дальнейшие слова Синьоры звучали убедительно. И именно поэтому Джезуина укрепилась в своих подозрениях.

Синьора сказала Уго:

— Имей в виду, что для меня все одинаковы — и красные и черные. Правительства меняются, а сборщики налогов все одни и те же. Ты изволь оставаться здесь, а то выйдешь и наделаешь мне неприятностей. Имей в виду, я ничего не знаю о том, что ты здесь! Джезуина тебя привела и приютила без моего ведома! Впрочем, это и на самом деле правда. Я ведь не встаю с постели. Понятно? А там посмотрим.

Она встала и, уходя, добавила:

— Когда-нибудь я предъявлю счет и тебе! Не сомневайся!

И сделала знак Джезуине следовать за ней.

Коммунист — живой человек, как и все люди; бывают у него и увлечения и упадок духа, ему знакомы и безрассудства и колебания; у него столько-то литров крови в жилах, у него пять чувств, более или менее ясный ум. Грамши справедливо говорит, что «партия — сознательный авангард пролетариата», а поэтому член партии, активист должен уметь ориентироваться при любых обстоятельствах. Но когда люди все вместе и могут обмениваться мыслями, советоваться, — все идет прекрасно. А когда человек остался один и сам должен разобраться в своих побуждениях, прислушаться к голосу совести, черпать силы только в своей любви и ненависти, — вот тогда легко «уклониться от линии партии». У Коммунистической партии Италии за плечами едва четыре года жизни, а поэтому нельзя требовать от ее людей больше того, что они могут дать. Если они впадают в крайности в своем энтузиазме, не называйте их «экстремистами» — не все умеют совладать со своими чувствами и подчиниться голосу рассудка. Если, охваченные смятением, они черпают утешение в успокаивающем присутствии женщины, то помните, что они созданы из плоти и крови и им тоже бывает страшно. Когда бил час борьбы с несправедливостью, такие люди всегда стояли в первых рядах, в авангарде, который тысячи раз падал сломленный ударами врагов, но снова и снова поднимался на ноги. Если бы не было Грамши, чтобы напомнить об этом, вы могли 0ы спросить у самого Палаццо Веккьо, который высится в двух шагах от виа дель Корно. Сколько раз набатные удары колокола пробуждали от спячки людей в предместьях Флоренции. Виа дель Корно существовала еще до того, как родился Данте. И повстанцы чомпи [40], говорится в старинных хрониках, вырвались именно из этих уличек и закоулочков между Палаццо и Амфитеатром, где Медичи, возрождая к своей вящей славе увеселения древнего Рима, развлекались, натравливая львов на лошадей и на собак вместо христиан. Христиане были им нужны, чтобы ткать шелк.

Разве что-нибудь изменилось с тех пор? Разве позволено растеряться хоть на минуту, если копья полицейской стражи до сих пор обагрены нашей кровью и самый лучший, самый дорогой товарищ лежит, раскинув руки крестом, под сводами церкви Сан-Лоренцо?

Уго плакал, как плачет побежденный. Не только из-за острой боли от нанесенной ему раны и не только потому, что погиб Мачисте. Он плакал от отчаяния, от тоски, ибо ему казалось, что для него больше нет исхода. Всем телом, ослабевшим от волнения и потери крови, истерзанными нервами, всем существом своим он ощущал первый приступ страха. В его расстроенном мозгу метались мысли затравленного волка.

Это наваждение усиливала темнота. Уходя, Джезуина потушила свет, и Уго, машинально раздевшись, забрался под одеяло, словно даже не чувствуя своей раны. Теперь ему казалось, что тьма, обступившая его, будет вечной, что она предвещает его конец. Он подумал о товарищах, но они показались ему далекими и даже как будто враждебными. Они считали Уго «потерянным» после его стычки с Мачисте; они знали, что он якшается со сквадристом Освальдо. Когда Мачисте и Уго мчались на мотоцикле, Мачисте в общих чертах передал ему, какое мнение было о нем высказано на собрании в присутствии Трибаудо. И тогда Мачисте ласково обхватил его рукой за плечи, как будто просил извинения за то, что сам же привел то варищей к такому выводу. Борясь с ветром, относившим слова, Мачисте прокричал: