— Куркули, — кивнул головой на фотографии Гаврила.

— Хуторяне, — подтвердил Гуща, — сразу видно, что сволочи.

В дверь застучали, потом несколько раз выстрелили. Василий пристроился у окна и ответил из карабина. Завязалась перестрелка. Гитлеровцы стали подбираться к окнам и подошли уже совсем близко, но в это время с нашей стороны по хутору ударили из минометов. Немецкие солдаты оставили дом в покое. Однако ненадолго. За день они четыре раза пытались атаковать его. В последний раз подобрались близко и даже бросали гранаты с длинными ручками. Гранаты пластунам вреда не причинили, а вот одной автоматной очередью крепко задело Гаврилу Мазуренко: в голову, под ключицу и в руку — сразу три ранения.

Василий, как сумел, перевязал Гаврилу и пристроил в угол, куда пули не доставали. Гаврила ослаб, притих, будто задремал. Пользуясь тем, что немцы поугомонились, Гуща достал знаменитый кисет (в ту неделю была его очередь пользоваться кисетом), свернул цигарку и закурил. Мазуренко приподнял тяжелые веки, попросил:

— Сверни и мне, Вася.

Гуща свернул и ему. Некоторое время оба дымили молча.

— Что делать-то будем, Вася? — спросил Гаврила. И сам себе ответил: — Как стемнеет, надо отсюда уходить… до наших… они близко. Я тоже смогу идти. Вот малость отлежусь и смогу. Ты мне поможешь, Вася?

— Лежи, лежи, — успокоил его Василий, — без тебя не уйду. Слыхал ты где, чтобы казак товарища в беде покинул? Не слыхал? Ну и не услышишь…

Близко раздалась автоматная очередь. Василий кинулся к окну и не скоро подошел к раненому. Стало смеркаться, и за каких-нибудь полчаса совсем сделалось темно. Вечер был пасмурный, небо затянуто тучами — ни облачка. Товарищи подождали немного, отвалили шкаф от оконца, ведущего на огород, прислушались. Вокруг стояла тишина. Гуща вылез первый, потом принял на руки Гаврилу и понес его в поле, в сторону от хутора. Они дошли до прошлогодних картофельных гряд. Василий опустил Мазуренко на землю и присел отдохнуть.

— Кажется, ушли, — вполголоса сказал Гуща, — теперь только бы свои ие подстрелили, — и вдруг вспомнил: — А кисет ты взял?

— Кисет? — переспросил Гаврила.

— Не взял?

— Н-нет.

— Ты скажи, какая беда, — Василий даже крякнул от досады. — Ведь я его на сундук у твоего изголовья положил… Значит, он там и остался…

У каменного сарая мелькнул неяркий свет, ветер донес оттуда голоса.

— Ляг, Вася, как бы не увидели, проклятые, — сказал Гаврила. Гуща послушался, лег. Свет больше не появлялся, голосов не было слышно.

— Ты полежи тут, подожди меня, — сказал Гуща, — я мигом.

— Куда ты, Вася? — испугался Гаврила.

— Я мигом, — повторил Василий и, прежде чем Мазуренко что-нибудь успел сказать ему, исчез.

Гаврила остался один. На душе у него было так же темно и пасмурно, как вокруг. «Надо было не пускать Василия, — думал он. — А как его не пустишь? Сказать бы ему: Тарас Бульба, мол, из-за люльки пропал, а ты из-за кисета… И все равно б не послушал Василий, его даже Тарасом Бульбой не убедишь — упрям…»

Из-за реки стала бить пушка. «Наши», — обрадованно прошептал Гаврила. Снаряды с шелестом пролетали над головой, падали и рвались где-то далеко на немецкой стороне. И от этого шелеста своих снарядов Мазуренко стало легче, прошло страшное чувство одиночества и беспомощности, которое навалилось на него, как только ушел Василий.

Гаврила ждал долго, чутко прислушиваясь к тому, что делалось на хуторе. И вдруг там, за домом, ударил один выстрел, другой, им откликнулась автоматная очередь… Мазуренко здоровой рукой стиснул карабин, приподнялся, попробовал ползти. Удавалось это ему плохо, но все же с места он двинулся.

На хуторе все утихло, и Гаврила опять лег, выжидая. Минут через тридцать, а может, и через час — ночью время тянется медленно — совсем не с той стороны, откуда Гаврила ждал его, показался темный силуэт.

— Гаврила, ты где? — услышал он шепот. И тоже шепотом отозвался:

— Тут я.

Василий подошел и лег рядом. Несколько минут он лежал молча, только тяжело дышал. Потом встал, поднял Мазуренко и понес его к берегу. В полночь они выбрались к своим и вместе с ними переправились на восточный берег Одера: пластуны получили приказ оставить плацдарм. Они сделали свое дело, отвлекли силы неприятеля, а тем временем в сорока километрах вниз по течению соседние части форсировали реку и пошли вперед — там наносился главный удар.

На другой день, закуривая и поигрывая кисетом, Гуща рассказывал товарищам, как он забыл его на хуторе и возвратился за ним, как, выбираясь из дома, наткнулся на немцев и, уходя от них, плутал по холмам, сбивая со следа.

А Мазуренко лежал в медсанбате и с другими ранеными ждал машин — его эвакуировали в госпиталь.

В сотню Гаврила вернулся незадолго до окончания войны. Ему бы еще можно было полежать в госпитале, но он рвался к своим — война кончалась, и конец ее он хотел встретить вместе с товарищами, с которыми много прошел, много пережил.

Встретили Мазуренко тепло и радушно. И он был очень рад встрече с друзьями, только радость эта омрачилась, когда он узнал, что нет больше в отделении Василия Гущи — пал казак в бою за немецкий городок Леопшютц.

Погоревал Мазуренко — вздохнул, покачал печально своей большой стриженой головой и шумно высморкался. Потом попросил закурить, и сержант Гнатюк достал из кармана и передал ему кисет — тот самый красавец кисет, что прислали пластунам кубанские женщины. Он чуть потерся на швах, вышивка утратила прежнюю яркость, но не потеряла от этого, а еще больше радовала глаз мягкими, верными тонами, строгими линиями рисунка.

— Сберегли, значит, — улыбнулся Гаврила. И вспомнил ту ночь, когда он лежал возле немецкого хутора и ждал Василия. И как нес его Василий Гуща на руках, точно младенца. Вспомнил и проговорил с горечью: — Эх, Василий, Василий… А кисет-то вроде память по нем…

И не только у Гаврилы Мазуренко, у всех казаков в отделении были с тем кисетом теперь связаны свои воспоминания — много табачку из него покурили и в окопах, и на привалах, и в короткие передышки на поле боя, когда от одной мины до другой затяжку еле успеешь сделать… Словом, дорогой то был для казаков кисет.

Хорош был гостеприимный чешский городок, однако пора было с ним прощаться: уже подавали команду строиться. Скоро и площадь с незнакомым памятником, и старички в манишках, и Франтишек Прохазка с кисетом остались позади. Пластуны шли дальше на запад, к ликующей Праге, через празднично украшенные города и села, мимо чехов, которые дарили им цветы и улыбки.

ПАРТОРГ И ЗОСЯ

Осень тысяча девятьсот сорок четвертого года застала пластунские батальоны на правом берегу Вислы. В конце августа и в начале сентября тут шли тяжелые бои, но потом наступило затишье, обе стороны закопались глубоко в землю, «сели» в оборону. Где-то на других участках огромного фронта велись активные действия, наши части наступали, брали города, зажимали противника в «клещи», а тут жизнь шла медленно и однообразно: артиллерийские и минометные дуэли, поиски разведчиков, ленивые перестрелки по ночам, изредка — разведка боем.

Наладился окопный быт, со своим распорядком, со своими тревогами, радостями и развлечениями. Каждый батальон одну или две сотни держал в «тылу» — километрах в трех от переднего края. Казаки тут отдыхали от окопной службы, приводили себя в порядок и занимались, готовясь к наступлению. Время от времени сотни менялись.

Третья сотня, когда ее подменили, расположилась в пустом, покинутом жителями селе. Люди ушли отсюда не по доброй воле: в августе, когда наши части вели наступление, гитлеровцы угнали население прифронтовых деревень куда-то на запад. Тяжелое впечатление производили при первом знакомстве безлюдные селения: глухо в них и жутко, будто мор тут случился. Подслеповатые окошки смотрят на пустые улицы мертво, ни курица не прокудахчет, ни поросенок не завизжит, только изредка одичавшая кошка, блеснув безумными глазами, тенью метнется из хаты в картофельные гряды. В хатах полумрак, пустые столы и лавки, угрюмые печи и легкий шорох — не то мыши, не то тараканы разбегаются. В иных горницах на полу черепки, обрывки лоскутных одеял, детские рубашонки, видно, что люди уходили поспешно, скорее всего их подгоняли прикладами.