Караванов засмеялся, надел пальто и ночные туфли.

— Алеша, посуфлируй, — Воевода сунул Северову пьесу. Забрал у Караванова спички, закурил, спрятал их в свой карман.

Караванов задумался, гордо откинул голову. Воевода, не замечая, так же откинул голову. Караванов прищурился, широко повел рукой:

Воевода шевелил губами, повторяя слова и жесты за Каравановым:

…Монолог кончился.

— Ну, что? — торжествующе закричал Воевода, сел верхом на стул, спинкой вперед. — Теперь единство между содержанием и формой! Поэт! Философ! Как, Алеша? Правильно?

Северов кивнул.

Воевода только сейчас разглядел Караванова как следует и рассмеялся:

— Царь! Поэт!

Тот стоял в трусах, в туфлях и в зимнем огромном пальто.

— Черти! Спать не даете!

— Идем, Алеша, к тебе! — Воевода выскочил из комнаты и заговорил на весь коридор: — Ты понимаешь, какая ошибка у тебя? Ты в конце разводишь мне мелодраму…

Юлиньку «вводили» в старый спектакль «Трактирщица». Роль Мирандолины у нее уже была играна.

После дневной репетиции побежала в больницу.

Доктор Арефьев скорее походил на борца-тяжеловеса. Большая, совершенно лысая голова поражала буграми черепа. На носу росли волосики, они золотились на солнце. Руки у него такие здоровенные, что люди удивлялись: как он обращается с детьми? Но Юлинька знала: дети обожают его.

— Будьте покойны, мамаша, мальчик ваш становится уже румяным! — Арефьев глядел на нее поверх очков. — Парень — первый сорт. Скоро выпишем!

— Спасибо вам, доктор! — Юлинька даже молитвенно сложила перед грудью ладони.

— Вот видите, я вас обрадовал, а вы, мадам, однажды испугали меня! — доктор сделал строгое лицо.

— Я? Когда же? — удивилась Юлинька.

— Ну, как же! Смотрю: на палубе корабля у огромного орудия, среди бесшабашных моряков, появляется этакая девушка и называет себя комиссаром! Фу ты, ну ты, ножки гнуты!

Юлинька засмеялась.

— А вы не смейтесь! Я было — за шапку! В жизни ложь невыносима, а в искусстве — преступна!

— Значит, я… не понравилась вам? — огорчилась Юлинька.

— В первую секунду. Не поверил как-то. А потом и не заметил, как забрали вы меня в руки. Да-а, — он медленно и откровенно осмотрел ее с головы до ног, — сила не в мускулах, а вот здесь, — он постучал себя по шишковатому лбу, — и вот здесь, — потыкал в грудь. — Мысль и чувство! Превосходный спектакль! И своевременный! Небось слыхали, какой Ниагарский водопад вранья обрушили на нас джентльмены за границей? Из-за Венгрии!

Разговаривали долго. Арефьев смотрел все спектакли, знал всех актеров и судил довольно строго. Некоторые спектакли ему не нравились.

— У узбеков есть поговорка: «Подкрашивая бровь, не выдави глаз». Так вот, во многих спектаклях вы, подкрашивая жизнь, выдавливали ей прекрасные глаза.

Не нравились ему и плохие актеры:

— Они во всех ролях одинаковы!

Юлинька вспомнила о Северове. Идя домой, все думала о нем: способный же он человек, а вот действительно не находит красок для характеров.

Дома она поставила на плитку картошку, обед готовить было уже некогда: скоро идти на спектакль. Помогла Сане решить задачку.

Когда пришел Северов, Юлинька сидела с Саней за столом. Из большой кастрюли извергались клубы пара, стояла тарелка с соленой капустой и тарелка с крупными ломтями хлеба. Смеясь и обжигая пальцы, чистили картошку, ели ее с таким аппетитом, что Алеша даже слюнки сглотнул.

— Мы — туристы! Мы на привале! У костра! В дремучем лесу! — сообщил Саня.

— Садись, Алеша! — пригласила Юлинька.

— С удовольствием. У костра — с удовольствием! — Алеша сел к столу. — А это, братцы, подарок от нас всех… — Он развязал пакет, звякнули и сверкнули коньки. — Вот это — ага, это большие! — Сане! Поменьше — Боцману!

Саня сразу же сел на пол прилаживать к конькам веревки. Северов закурил и крепко потер виски. Сегодня он получил деньги за чтение по радио и немножко выпил. Его переполняла любовь ко всему белому свету. Казалось, что теперь он все поймет и во всем разберется.

— Ах, вояки, вояки! — проговорил он.

— Кто? — удивилась Юлинька.

— Есть актеры, которые витийствуют! Махают шпагами! А шпаги-то деревянные, щиты картонные! О народе толкуют, о жизни, о борьбе! А из-за кулис не вылезают! О народе судят по своим женам и теткам, а о жизни — по книгам. Вот и я, должно быть, такой же! Не могу простить себе провала в «Оптимистической».

Юлинька смотрела на него задумчиво, не мигая.

— Нужно не охать, а добиваться!

— Да, да, ты права! Ты права!

Саня, стуча коньками, ушел на улицу.

До спектакля был еще час.

— Ты извини, Алеша, я прилягу.

— Нет, нет, я ухожу! — вскочил Северов. — Прости. У тебя и так забот полон рот!

— Подожди. Говори. Я хочу слушать тебя, — строго остановила Юлинька. Она легла на раскладушку, закрыла глаза.

Алеша, заложив руки за спину, быстро ходил по комнате. Он говорил волнуясь, теряя мысль:

— Помнишь, у Чехова есть: «Хорошо, если бы каждый из нас оставил после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность, бесследно». Ах, как это верно! И еще Сенека: «Одни люди умирают при жизни, другие живут после смерти».

— Многое же ты запомнил! — не открывая глаз, сказала Юлинька.

— Милая, милая, ты пойми: коротка жизнь человека, словно песня! — Северов взял шаль и накрыл Юлинькины ноги. — И спеть ее нужно, как поют хорошие певцы, без фальши. Я не пришел на землю есть да спать. Я хочу вырыть свой колодец. А китайцы говорят: «Пьющий из колодца не забудет того, кто его вырыл!»

Алеша стремительно зашагал, подбрасывая спичечный коробок и ловя его на ходу. Юлинька чуть-чуть приоткрыла глаза, незаметно следила за ним.

— Хочется прожить ярко, шумно! Послужить людям так, чтобы не забыли они. А люди работают. Люди очень много работают. Борются! Сражаются! И как приятно, — нет, больше, — какое счастье играть для них. Доставлять им радость! Удовольствие! Сеять в их мозгу, как цветы, хорошие мысли.

Юлинька, подложив под щеку ладошки, слабо, как во сне, рассмеялась.

— Алеша, ты знаешь такую побасенку: «А чего ваши-то умерли? Хлеба, что ли, не было?» — «Да нет, хлеб-то был, да отрезать его нечем было!»

— Не понимаю.

— Что же ты все говоришь да переживаешь? Ну и рой колодец! А нет лопаты, ищи ее, ищи, ищи! — Юлинька говорила все тише, тише: засыпала. — В тебе очень много хорошего, очень… Но вот говоришь ты много, а делаешь… — Она замолчала.

— Утомилась. Спи, спи. Я разбужу на спектакль, — смущенно прошептал Северов и вышел.

Юлинька широко открыла глаза, смотрела вслед пристальным, сияющим взглядом. Потом глаза ее стали меркнуть и, наконец, равнодушно закрылись.

Но через минуту Юлинька заставила себя вскочить. Тело налито усталостью, глаза слипались. Юлинька сделала несколько приседаний, бег на месте, ополоснула лицо холодной водой, и по телу заструилась свежесть.

С королевского столика взяла чемоданчик с гримом, сняла с вешалки дошку и пошла в театр.

Театр часто вывозил спектакли в колхозы, в рабочие поселки, в воинские гарнизоны.

В этот день повезли «Трактирщицу» в колхоз за шестьдесят километров. Выехали в четыре часа дня. Заснеженная земля сверкала под солнцем. Ничего живого на десятки километров. На белой сопке росли сосны в один ряд, как забор. Вершины слились в черную полоску, под которой виднелись редкие стволы, тонкие, словно карандаши, с кусками синего неба между ними. Заборчик из сосен казался игрушечным, выстриженным из черной бумажки.

Актрисы сидели в валенках, закутанные шалями. И только Юлинька была, как всегда, в шароварах, в черной каракулевой дошке, в белом шлеме, в желтых ботинках.