Филип, погруженный в собственные мысли, лишь мельком взглянул на этот особняк. Лодочник, сидевший в своем ялике у песчаной отмели, окликнул его:

– Не желаете ли, сударь, прокатиться? Всего несколько су, и я вмиг домчу вас к Нельскому отелю, или к Лувру, или к башне Турнель.

– Нельский отель? – переспросил рыцарь.

– Да, – лодочник кивнул на особняк с башней на левом берегу Сены. – Так едем, сударь?

Майсгрейв не отвечал. Как зачарованный, он глядел на высокие кровли Нельской резиденции, на ее старинную башню.

Лодочник, не дождавшись ответа, отчалил, а Майсгрейв опустился на песчаный береговой откос и долго сидел, созерцая Нельский отель.

«Итак, все вернулось на круги своя. Так и должно было случиться, но отчего такая тоска грызет сердце? Неужели безумные слова о том, что ты готова отказаться от всего этого ради меня, так глубоко проникли в мое сердце? Но ведь я никогда в это не верил… Или верил?»

Мысль о том, что Анна теперь невеста Эдуарда Ланкастера, причиняла ему боль.

«Они сказали, что Анна помолвлена с Ланкастером. Отчего бы и нет? Разве это не выгодный союз для ее отца, да и для нее самой? Она уже забыла меня. Я был прав: Анна легкомысленная девчонка и готова влюбиться в первого же, кто окажется рядом… Нет-нет, надо опомниться и взять себя в руки, иначе останется только презирать себя, как в ту пору, когда я, будто на привязи, кружил у трона Элизабет. Что ж, любовь потеряна, попытаемся сохранить достоинство».

Спустилась ночь, и величественный город замер. У ног рыцаря тихо плескалась Сена, из-за реки долетал лай собак. С башен города подали сигнал тушить огни, и Филип видел, как одно за другим гасли окна в Нельском отеле. И лишь в старой башне у реки в узком оконце осталась полоска света. Бог весть почему Филип решил, что именно там покои его Анны. Нет, уже не его, а Анны – невесты наследника трона со стороны Ланкастеров, Анны, высокое положение которой делает эту свободную девушку уязвимой для толков и обвинений.

«Быть может, я стану твоим злейшим врагом, моя фея, и за наши сладкие ночи в Бордо тебя ждет расплата. Как же я был глуп и жесток! Погубив твою честь, я обязан был увезти тебя и сделать все, что в моих силах, чтобы ты улыбалась, несмотря ни на что. Но что сделано, то сделано, и твоему доброму имени в любой час может грозить поругание. Ланкастеры щепетильны и горды… Как убедить Уорвика, чтобы он не торопился с этим браком?»

Свет в башне погас. Филип размышлял о том, что такой честолюбец, как Уорвик, никогда не откажется от надежды с помощью Ланкастеров возвести свою дочь на английский трон, а Маргарита Анжуйская предпочтет молчать, чтобы не ссориться с могущественным Делателем Королей.

Эдуард Ланкастер?.. Говорят, он без ума от Анны Невиль, и не раз бывало, что влюбленный мужчина щадил доброе имя своей супруги. К тому же он сын Маргариты, и, ежели ему передалась хоть унция ее ума, он будет стремиться сохранить союз с Уорвиком, а значит, не станет поднимать шума.

Немного успокоившись, Филип обдумал, как ему разыскать Делателя Королей. Из-за праздничной суматохи это будет нелегко, и лучшее, что он может сделать, – дождаться утреннего выезда графа из Нельского отеля.

Часы на башне Консьержери гулко пробили двенадцать. Луны не было, и в разрывах облаков мерцали редкие звезды. Филип поднялся и, стряхнув налипший песок, двинулся в глубь ближайшей улицы. Незнакомый город, кромешная тьма, кое-где разрываемая отблесками факелов за решетками ворот. Майсгрейв смутно помнил, что гостиница расположена близ собора Нотр-Дам. На фоне темного неба едва проступала двухбашенная громада собора, и Филип свернул в эту сторону.

Оказавшись в лабиринте переулков, он тотчас почувствовал, что город вовсе не так пуст, как показалось вначале. Здесь и там мелькали тени, доносился шепот, хлюпала грязь под чьими-то сапогами. Все окна и двери домов были наглухо заперты. Под порывами ночного ветра поскрипывали ржавые флюгера.

Майсгрейв споткнулся о цепь, которой на ночь перегораживали улицу, и выругался. Тотчас перед ним, словно из-под земли, вынырнула какая-то фигура.

– Подайте Христа ради, добрый господин! – прогнусавил пропитой голос.

Филип был не настолько неблагоразумен, чтобы доставать кошелек на ночной улице. Толпы бродяг с наступлением темноты вышли на свой разбойный промысел, и поэтому он лишь грубо оттолкнул нищего, продолжив путь.

– Где же ваше христианское милосердие, сударь? – раздался позади тот же голос, но в нем уже прозвучала неприкрытая угроза.

Не оборачиваясь, Майсгрейв шел своим путем. Он ясно различал за собой шаги и вскоре понял, что нищий уже не один. Рядом раздался злобный смешок.

– Куда же вы так торопитесь, сударь? Или вы отказываетесь заплатить пошлину за ночную прогулку по Ситэ? Кошелек, сударь! Вы слышите – кошелек!

Шаги стремительно приблизились. Обернувшись, Филип в мгновение ока выхватил меч. Заслышав звон стали, грабители попятились. Филип начал медленно отступать туда, где в конце темной улицы маячил красноватый отблеск пламени. Грабители, держась на почтительном расстоянии, двигались за ним. В конце концов он оказался на перекрестке. Здесь возвышалось каменное изваяние святого, у ног которого горела масляная плошка. У постамента, скорчившись, сидел колченогий калека, похожий на широченную колоду мясника, облаченную в отрепья. Еще издали калека начал канючить, словно не замечая того, что происходит.

Филип продолжал двигаться, внимательно следя за грабителями. «Всего четверо, – отметил он. – К тому же один на костыле». Они держались на безопасном расстоянии, поглядывая на шевелящегося в сумраке калеку. Один из нападавших что-то сказал на непонятном Майсгрейву языке, а затем пронзительно свистнул. Тотчас откуда-то из темноты прозвучал отклик. Все это очень не понравилось Филипу. И тут у ног его раздалось:

– Кошелек, сударь! Кошелек, или прощайтесь с жизнью!

Майсгрейв опоздал. Калека оттолкнулся и, высоко подбросив свое тело, оказался у него на спине. Рыцарю показалось, что на него обрушилась скала. Он едва устоял, могучие руки кольцом сжали его плечи, а к горлу подбирались железные пальцы. Филип рванулся, но не сумел сбросить калеку.

Остальные грабители, размахивая тесаками, ринулись на него. Он отбил первые выпады, качнулся в сторону, пытаясь избавиться от страшной ноши, и краем глаза заметил, как из переулка выскакивают все новые вооруженные люди.

Тогда Майсгрейв изо всей силы ударил спиной о стену дома. Висевший на нем калека слабо охнул, но удержался и уже в следующий миг сжал горло Филипа так, что перед глазами рыцаря заплясали огненные языки. Каким-то чудом он отбил направленный ему в грудь тесак, но от удара сбоку не успел уклониться. Острая боль обожгла плечо.

«Если я сейчас не избавлюсь от калеки – я погиб».

Он вновь ударился об угол дома. Безногий глухо застонал и ослабил хватку. Филип ударил локтем. Плечо обожгло словно каленым железом, и он едва не взвыл, но в тот же миг ощутил, что свободен.

Разбойники наседали, и его выручал только длинный меч. Рыцарь описал им сверкающую дугу, и нападающие попятились, однако тот, который опирался на костыль, не был столь проворен. Острие меча чиркнуло по его груди. Хромой закричал, и тотчас Филип, схватив его поперек туловища, швырнул под ноги готовящимся к новой атаке противникам. Воспользовавшись их замешательством, он подхватил выпавший было меч и одним ударом снес голову вновь подбиравшемуся к нему безногому. Кровь ударила фонтаном, забрызгав Филипу лицо.

– Он убил Раймона Паука! Он убил предводителя! – вскричали бродяги, с ожесточением бросаясь на рыцаря.

Прижавшись к стене дома, Филип отчаянно оборонялся. У него не было щита, однако его противники не были слишком искусными фехтовальщиками, и вскоре трое или четверо из них бились в предсмертных судорогах на мостовой. Однако, к своему ужасу, Филип заметил, что число нападавших не уменьшалось, наоборот – все новые и новые бродяги стекались к перекрестку и, узнав о смерти Раймона Паука, хватались за ножи.