Внезапно голос его ослабел, он почти шептал:

— Любой из нас, кто выследит тебя или «пришьет»… Он сказал, что ему необходимо сразу это знать. Очень важно знать, от этого многое зависит.

Мне становилось все яснее, почему это так важно.

— В агентстве Себастьяна, да? Кто там будет?

— Я знаю только про Джо. Но совещание важное. Будут и другие. Вопрос частично о выборах, но и о тебе тоже. Они все там с ума посходили. Ты даже не представляешь, в какое пекло ты угодил.

Я его почти не слышал.

— Тони, что ты мне скажешь про Чарли Вайта и Джонни Троя?

Он с большим трудом приподнял голову, чтобы посмотреть на меня.

— Про Вайта не знаю. Но Троя я прикончил. Джо меня предупредил, что он будет один. Сделать так, чтобы походило на самоубийство. Он и без того был сильно пьян, я влил ему в глотку еще виски. Практически он даже не заметил, когда я его застрелил. Хорошо получилось, верно? Я свое дело знаю…

— Тони, что это за совещание? Как-то странно, зачем Себастьяну показываться вместе с Рэйсом, особенно накануне выборов?

— Их никто не увидит. Он сможет пройти открыто и подняться наверх через другие офисы, троянские предприятия. Это заседание продлится с час, потом они разойдутся незаметно по одному. Никому и в голову не придет, что они там собирались. Они должны решить, что им делать. Ты им все карты спутал, так я понимаю. Самое подходящее место для встречи.

Паузы между фразами становились все более продолжительными. Голова у него совсем поникла, подбородок почти упирался в грудь. После долгого молчания он продолжил:

— Они должны обсудить ситуацию со всех точек зрения. Нет, не так. Два варианта. Если тебя убьют и если нет. Джо говорит, что от этого многое зависит. Говорит, тебе известно об одном парне по имени Бойл. Что это значит, не знаю.

— Я знаю. Его убили, потому что он больше не мог петь. Кроме как полицейским и газетчикам… — Я немного подумал и сказал:

— Это ты забрал пластинку, которую он слушал?

— Такую маленькую с проигрывателя? Я. Джо сказал, что она ему нужна.

Он помолчал.

— Скотт… Скотт, как ты думаешь…

Он резко замолчал. Я почувствовал, как его тело вздрогнуло у меня под руками.

— Господи, — пробормотал он.

Я подождал, пока прошел спазм.

— Что в отношении Чарли Вайта, Тони? Ты не слышал, убили его или же… Тони!

Он не падал только потому, что я поддерживал его. Сейчас я его отпустил. Он упал вперед, стукнувшись лицом о ковер. Он был мертв.

Я поднялся, подошел к двери и убедился, что на этот раз она была заперта. Потом я немного походил по тесной комнатушке, стараясь решить, что же делать. Каким образом мне нужно рассказать людям, что я знаю, добиться того, чтобы эта история распространилась по всему городу? Прежде, чем меня убьют. Если же убьют, а это может случиться в любую минуту, афера с Троем останется тайной для всех. Позвонить в газету? Но даже если удастся это сделать, кто станет меня слушать. И потом не исключено, что я попаду на кого-нибудь, кто тут же вызовет полицию. И меня бросят в камеру до того, как я успею открыть рот. Надо же считаться с тем, что сейчас многие люди вовсе не поверят тому, что я скажу.

И тем не менее я обязан каким-то образом сообщить это. И не только ради спасения собственной шкуры. Люди должны знать про Себастьяна, про Троя и… Возможно, избиратели должны обо всем этом услышать до того, как завтра они пойдут голосовать. Я подошел к телевизору и включил его. Говорил Эмерсон.

У него было хорошее, умное лицо, не слишком красивое, но сразу было видно, что это незаурядный человек. Он не владел особым ораторским искусством, не чаровал голосом, не уговаривал, а рассуждал. О тех же самых проблемах, которые звучали в речи Хорейна Хэмбла: о пенсиях, здравоохранении, образовании. Он ничего не обещал от своего имени, но объяснял, чего мы сумеем добиться совместными усилиями. «Мы должны надеяться во всем на самих себя, помогать друг другу и уважать друг друга. Не на помощь государства, которая расслабляет и того, кто дает, и того, кто получает».

После этого он замолчал на такое продолжительное время, что я испугался, не случился ли у него паралич гортани. Но нет, ничего подобного: он думал. Я так давно не видел, чтобы человек, занимающий большой пост, думал публично, что позабыл, как это выглядит.

Эмерсон посмотрел прямо в камеру:

— Возможно, мой язык слишком груб и трудно понятен для слуха, привыкшего к обтекаемым формам любителей изящно выражаться. Если так, смиритесь с этим. У меня нет желания быть Президентом нации, где у мужчин нет чувства самоуважения, у женщин — гордости, а у детей — надежды.

Его голос потеплел:

— Но я верю в вас, американцы. Верю в присущую вам мудрость, способность принимать самостоятельные решения, а не ждать, когда за вас подумает правительство.

Я выключил телевизор.

В данный момент я думал даже не о том, что именно говорил Эмерсон, а какая разница была между его выступлением и выступлением Хэмбла. По сути дела они были взаимоисключающими.

Дело было не только в том, кто из двух ораторов проявил больше здравого смысла или выступил правдивее. Можно было подумать, что они говорили на разных языках. Вообще-то, так оно и было, если судить по выбору слов, эпитетов, сравнений. Но я имею в виду другую разницу. Истина остается истиной, независимо от того, как она изложена или каков ее источник… Мне нравится девушка и в норковом манто, и в голубом бикини: ее тело не меняется от того, во что она переоделась.

Когда выступал Эмерсон, произносимые им слова были полны энергии, веса, сока, жизни. Они обладали субстанцией. Казалось, стоит только протянуть руку и пощупать их. Но вы не могли ухватить фразы Хэмбла: слова в ваших пальцах с треском лопались, как красивые мыльные пузыри.

Люди типа Хэмбла могут привлечь на свою сторону избирателей, как мне кажется, но веры в себя не завоюют. Независимо от того, как бархатист голос и лучезарна улыбка, их слова холодны. Слова чаруют слух, но не сердце и разум. И все же какое-то недолгое ослепление, естественная тяга человека ко всему красивому завораживает людей, и они голосуют за разных Хэмблов. Отдают им в руки власть деформировать свои мозги, ослаблять дух…

У меня по коже побежали мурашки.

Я уже знал, что собираюсь сделать и почему. Более того, знал, что не отступлю, а также представлял, как именно буду действовать. Не стану притворяться, будто я ни капельки не боялся. Боялся, да еще как!

Глава 18

Разумеется, это был очень привлекательный аэропорт. Фактически, это был не аэропорт, а всего лишь частная взлетная полоса в нескольких милях от Лос-Анджелеса на ферме некоего Виктора Вейнада.

Я не был с ним знаком. Отыскал его имя на желтых страницах в разделе, озаглавленном «Воздушный транспорт». Он поместил там небольшое объявление, в котором было сказано, что он пилот-виртуоз, плюс еще несколько строчек о том, что его услугами можно воспользоваться для доставки товаров на сельские ярмарки, для обработки полей химикатами, для телевизионных съемок, увеселительных прогулок и так далее. А заканчивалось все это одним словом, напечатанным крупными буквами: ДЖЕКВО.

Я решил, что человек, который берется за столько различных операций, к тому же дорого не запрашивает, не будет слишком придирчив. В своем стремлении как можно скорее договориться и все организовать, а я это делал по телефону, я не подумал, что слово «дешево» значит «паршиво».

Но в моем положении я был счастлив, что сумел хоть что-то отыскать. Я надеялся, что и дальше мне будет везти. Я оставил Тони в «Браун-мотеле», забрал все свои вещи, которые притащил туда вечером. Затем нашел машину Тони, которая была припаркована у обочины, недалеко от мотеля. Это был тот самый черный «седан», который я видел уже раньше.

На голову я «водрузил» шляпу, с помощью туши и косметического набора затемнил брови, теперь они у меня стали красновато-коричневыми. Не потому, что мне по душе пришелся такой цвет, а потому, что именно такого оттенка была у меня борода. Впрочем, какая это борода? Кусок пакли и все. В итоге я выглядел все тем же Шеллом Скоттом с насурмленными бровями и дурацкой бородкой.