— Знаешь пословицу: «Ум хорошо, а два лучше»?

— С этим согласен.

— Ну, если согласен, так давай и обсудим твое горе-несчастье.

Гвоздев сначала бегло, а потом всё подробнее и подробнее стал излагать историю своего несогласия с женой. Во время рассказа Абрамов многозначительно кивал головой, а когда рассказ был окончен, сказал:

— Садись в нашу завкомовскую машину и лети домой. Привезешь сюда жену. Если Машенька начнет артачиться, скажешь, что я велел быть ей здесь немедленно. Откажется — рассерчаю. Имею право: на ноги ее поднял, как дочь родную пестовал. Так и передай: на глаза тогда пусть не показывается.

Гвоздева поразило это неожиданное предложение.

— Вот так обсуждение, — усмехнулся он, — это же приказание!

Однако спорить не стал и через час сидел в кабинете Абрамова вместе с Машенькой.

— Что же с вами происходит, милые мои? — спросил Абрамов. — Машенька, у меня волосы дыбом встали от того, что наговорил здесь Федор Иванович. Лучшая наша работница, первая активистка, моя гордость, вышла замуж и вдруг… Какой конфуз! А ну, расскажи-ка ты… По лицу вижу, что не согласна, хочешь спорить… Возможно, с твоей женской колокольни видней. Только говори толково, без шума.

Но говорить без шума Машенька не могла. Снова и снова вставали перед ней все нанесенные ей обиды, все пережитые огорчения, и она бросала их в лицо мужу. Но так как ни Гвоздев, ни Абрамов не возражали ей, постепенно она стала успокаиваться, наконец вздохнула и смолкла.

— Так, — проговорил Абрамов, — так, так… Я, понятно, не врач и не судья, разбираться в ваших чувствах и называть их разными там именами не буду. Но вот что, друзья, до суда вам еще долго ждать, перед вашим приходом я звонил Павловой… Да, да, так пришлось случайно. — В глазах Абрамова мелькнул лукавый огонек. — Судья говорит, что очередь ваша подойдет примерно через месяц, если не позже. Вы же за это время замучаете друг друга. Я подумал, подумал и принял решение: ты, Машенька, вернешься на завод, в свой родной коллектив, к своим друзьям, будешь работать с нами. Мы поставим тебя на работу в полировочный цех, — работа тонкая, ответственная, смотреть надо в оба. Но не бойся, обеспечим тебе хорошее руководство… Ты спросишь, что делать с детьми? А вот что: старшие дети в школе; Наденьку же поместим в детский очаг, очаг у нас хороший… Кроме того, я исхлопочу для тебя сокращенный рабочий день…

Машенька порывисто схватила руку Абрамова.

— Спасибо, товарищ Абрамов! Согласна. Буду работать.

Машенька стала работать в полировочном цеху. Работа оказалась, действительно, тонкой. Каждый день, каждый час заводской жизни приносил Машеньке новые мысли, новые заботы, новые желания. Трудновато совмещать работу на заводе с семейными обязанностями, но другого выхода пока нет. Впоследствии, надо полагать, всё уладится, придет в норму, Две недели промелькнули как один день. Сердце Машеньки заметно смягчилось. После работы подумаешь о доме, и на душе делается хорошо!

Стали ли лучше за эти недели «Нинка» и «Вовка»? Может быть, ей это кажется, но они стали лучше. «Нинка» приметила, что Маша возвращается с завода частенько усталая, и, смотришь, — посуда вымыта, комната подметена, а однажды вдвоем с братцем они умудрились даже полы помыть… Расцеловала бы их за это, честное слово… Славные всё-таки ребята… На следующий день в обеденный перерыв Маша не удержалась и рассказала в цеху о ребятах. Рассказала, и сама удивилась, как ей стало от этого хорошо на сердце…

— …И, главное, всё торопились сделать до моего возвращения, чтоб я не догадалась, что это сделали они, — говорила Машенька и улыбалась.

Но Федору Ивановичу ни про этот случай, ни про другое она так ничего и не рассказала.

Машенька полюбила завод, своего старого друга, с новой силой. Хорошие у нее теперь друзья. Вырвалась она всё же на широкий простор. Нельзя в наше время женщине сидеть взаперти в четырех домашних стенах.

Федор Иванович чувствовал себя тоже неплохо. Дома больше не ссорились: много было заводских новостей, о них хотелось поговорить. Спасибо Абрамову. Действительно, умный мужик… Как всё придумал!..

Прошел месяц. Повестки из суда по делу о разводе всё еще не было. Ну что ж, нет, так и не надо. Однако через полтора месяца Абрамов как бы ни с того ни с сего затеял с Федором Ивановичем разговор.

— Ну, как, друг мой ситцевый, живешь-поживаешь? — спросил он, подмигивая.

— Не жалуюсь, спасибо тебе, — весело ответил Гвоздев.

— Спасибо-то, спасибо… А как там твое судебное дело?.. Поторопить, что ли?

Федор Иванович ответил спокойно:

— Пропади оно пропадом, пусть покрывается пылью…

— Само-то оно не пропадет: прикончить его надо по всем правилам. И я полагаю — миром. Так, что ли?

— Как будто так, товарищ Абрамов.

— Почему же как будто? С Машенькой-то говорил?

— О чем же говорить? И так всё ясно.

— Нет, с женой поговори непременно, а затем придется тебе сходить с ней в суд. Там заявите: так, мол, и так, одумались и решили помириться… Больше, дескать, никогда не будем дурака валять и тому подобное… Кстати, не забудьте поблагодарить судью… за волокиту, — Абрамов спрятал в усах добродушную улыбку. — Я уже договорился с Павловой — завтра утром она вас ждет. Работать будете с вечера…

У Павловой разговор был короткий. Говорила Машенька. Федор Иванович молчал, с удовлетворением слушая жену.

Машенька беспощадно осудила свое поведение, созналась, что умеет в раздражении подобрать словечко, так им ударить, что противник на стену полезет. Она взволнованно похвалила Федора Ивановича, как отца и как мужа. Она заверила Павлову, что больше никогда не испортит своих отношений ни с Федором Ивановичем, ни с его старшими детьми — Володей и Ниной.

Тихие и сосредоточенные возвращались Гвоздевы из суда. Старшие дети, должно быть знавшие, куда отправились родители, встретили их тревожными взглядами.

В комнате было чисто прибрано, на столе стоял букет цветов.

Нина сделала несколько шагов навстречу отцу и той, кто ей заменил мать…

— Здравствуйте, папа и мама, — проговорила она, — вы вернулись… совсем?

Машенька оглядела худенькую фигурку девочки, праздничное платьице, которое она надела, и раскаяние с новой силой сжало ее сердце.

— Нина моя, Нина… дочка моя…

Федор Иванович подошел к жене и дочери, обнял их. И так они стояли минуту, точно измеряли глубину своего счастья.

ВСТРЕЧНЫЙ ИСК

Чтобы лучше понять то, что произошло в семье Телегиных, начнем с их прошлого. Собственно, прошлое у них не такое уж и большое, они совсем еще молоды: ему двадцать четыре, ей двадцать.

Лето 1948 года. В Ленинградском Горном институте очередной прием. Желающих поступить в институт значительно больше, чем вакантных мест.

Когда объявили результаты приема, одним они принесли радость, другим — огорчение. Оказались и такие, которые считали свое положение близким к безвыходному. Так именно думала о себе Людмила Андреева. Несмотря на то, что она окончила школу с золотой медалью, ее кандидатуру отклонили: молода (девушке исполнилось семнадцать лет) и хрупка; ей тяжело придется в полевых условиях. (Людмила просила принять ее на геолого-разведочный факультет.)

Она горячо протестовала против постановления приемочной комиссии, называя решение несправедливым и даже оскорбительным. Председатель комиссии в конце концов признал свою ошибку насчет «хрупкости». Однако юный возраст оставался юным возрастом. Единственное, что мог обещать председатель комиссии, — это принять Андрееву в будущем году.

Людмила сухо поблагодарила и ушла. На сердце у нее было тяжело: в Ленинграде ни родных, ни знакомых. Да и вообще она не имела родных, — их отняла война. В Намангане, куда ее эвакуировали, она воспитывалась в детском доме. Она шла по набережной Невы, не отдавая отчета, куда и зачем идет.

— Здравствуйте! — пробасил кто-то над ухом Людмилы. Девушка вздрогнула и вопросительно взглянула на незнакомого студента-горняка.