— Первым вы увидите Флека, или Гаргантюа, которого все вы прекрасно знаете, если и не в лицо, то хотя бы наслышаны об их “подвигах”.

Я кивнул Роулинсу, стоявшему у стены рядом с выключателями, и он тут же погасил свет. Затем пробрался между полицейскими, расположившимися на принесенных сюда складных стульях, и теми, что сидели на полу, и опустился на свободный стул рядом со мной.

— Только бы обошлось без накладок, — сказал он. — Все-таки тесновато у нас здесь… наверное было бы лучше устроить просмотр внизу, в зале.

— Возможно, в следующий раз мы так и сделаем, Билл, — лагкомысленно отозвался я. — Наверное технический отдел и разведотдел тоже…

Тут раздался внезапный, громогласный рев. Это было очень похоже на… смех? Да, я взглянул на Роулинса, и увидел, что тот ржет во все горло.

Я обернулся на экран.

— Что так сме…

На экране был маленький мальчик. Ошибки быть не может.

Четырехлетний карапуз бежал по белому песочку пляжа в сторону камеры, неуклюже переставляя толстенькие ножки. В правой руке у него была зажата палочка с насаженной на неё маленькой вертушкой. Лопасти вертушки крутились в потоках воздуха, а мальчишка тем временем подбежал к камере, глупо улыбнулся и направил на неё палочку.

В это время какой-то шутник из зрителей выкрикнул:

— Бах! Бах!

В комнате было уже довольно шумно, и расслышать эту реплику мне удалось лишь каким-то чудом. Но я все-таки её услышал — и, разумеется, все остальные тоже.

Роулинс гоготал так, что даже сполз со стула. Теперь он сидел на полу, в изнеможении колотя ладонями по полу и издавая странные хрюкающие звуки.

Я протянул руку и выключил проектор.

— Хорошо…, — сказал я в темноте, произнося слово, которое я использую в своей речи довольно редко, и то лишь когда на него можно сделать особое ударение. — Хорошо…, — повторил я снова, собираясь продолжить лишь только после того, как в комнате установится относительная тишина — потому что на протяжении ещё какого-то время она могла быть лишь относительной.

— Друзья, — холодно сказал я. — Господа идиоты. Я просто забыл вам сказать, что несколько футов пленки со вставленной в камеру кассеты было отснято мною на днях, а уж остатки её пошли на фильм, который — если вы сможете взять себя в руки и досмотреть все до конца — несомненно, произведет на вас должное впечатление, как является наивысшим достижением в истории современной криминалистики. И, возможно, даже в истории Голливуда, столицы киноиндустрии всей страны.

Теперь это было уже откровенным перебором — как, наверное, и все сказанное мною раньше — но остановиться было выше моих сил. Я продолжал исходить словесным поносом, и кроме того, после всего, что я уже успел наговорить своим развеселым приятелям, отступать было некуда. Мои развеселые друзья… теперь им и в самом деле было очень весело.

— Ладно тебе, Шелл, — сказал Роулинс, вставая с пола и усаживаясь обратно на свой стул. — Давай досмотрим до конца. Может быть от основного фильма мы получим даже ещё больше удовольствия, чем от этого коротенького эпизода. Так давай же — только покороче…

Я снова поспешно включил проектор, не дожидаясь, пока мой момент триумфа обернется моментом полного провала. Допустим, я совершенно забыл, что снимал зачем-то чужого ребенка. Но уж должен был бы вспомнить о том, что потом ещё один или два раза включал камеру в Лагуна-Бич, когда мы с Тутси…

Боже мой! Тутси!

И в тот же миг я снова был оглушен дурацкими воплями, свистом и гиканьем. На экране уже появилась Тутси, танцующая перед объективом камеры на фоне пустынного пляжа. На многие мили вокруг не было видно ни чайки в небе, и вообще, ни одной живой души.

Единственной живой душой на экране была уже далеко не маленькая девочка Тутси (рост — метр семьдесят, бюст — 96, талия — 60, бедра — 93). Нет, теперь Тутси занимала уже почти весь экран, и лишь незначительная её часть была прикрыта бикини в полосочку.

Так, ещё три секунды, а потом…

Я кинулся к проектору.

Слишком поздно.

Роулинс, повизгивая от восторга, ухватил меня за запястье правой руки, и в то время, как я замахнулся левой, чтобы врезать ему, кто-то схватил меня за вторую руку. Тут же на помощь им подоспели ещё два идиота, и я оказался зажатым между ними, как в тисках. Так что не верьте в дурацкие истории о благородстве полицейских, не позволяейте ввести себя в заблуждение. Некоторые из них ещё очень далеки от совершенства.

Мне оставалось лишь беспомощно взирать на танец красотки — которая сначала была и в трусиках, и в бюстгальтере от бикини, а потом осталась лишь в одних трусиках — и я снова и с большим опозданием осознал, что крохотные трусики бикини были гораздо меньше того места, на которое они были надеты.

Но рот мне никто зажать не догадался, и поэтому за мгновение до того, как с танцовщицы слетела верхняя часть бикини, я прокричал:

— Слушайте, вы — придурки легавые. Это совсем не то, что вам нужно. Ведь нас интересуют бандиты. А это просто Сисьти… Титти… Тутси!

Черт побери, такое могло случиться с каждым. Я не отводил глаз от экрана, и едва успел выкрикнуть “бандиты”, как верхняя деталь бикини отлетела в сторону. Тут уж любой начал бы запинаться.

Мне стало дурно.

А этим придуркам, похоже, напротив. Если смех действительно полезен для здоровья, то в течение пары ближайших лет этим ребятам болеть не придется.

Теперь на экране уже замелькали кадры моего замечательного фильма, но несмотря на то, что бандиты выглядели довольно свирепыми — и суетливыми из-за того, что скорость воспроизведения была удвоенной — были видны пистолеты, и запечатленным оказался даже выстрел Арри Английского, когда он стрелял во что-то, находившеся впереди, за пределами кадра, воспитательное значение от их первого появления на экране было утрачено окончательно.

Потому что набившиеся в комнату полицейские все ещё продолжали улюлюкать и выкрикивать разную чушь типа: “Йо-хо-хо, Титти!” и “Тра-ля-ля, будь моей Сисьти Титти Тутси!” и “О, моя сисястая Тутси!” и тому подобную ерунду.

Я просто ждал, чувствуя, как в душе у меня накапливается горечь. Это было ужасно. Но ещё больше меня угнетала мысль о том, что мне приходится работать с такими дебилами. Но у них было ещё достаточно времени, чтобы утихомириться, потому что сразу после того, как четверка уголовников миновала камеру, наступала пауза, когда ничего не происходило.

Совершенно ничего.

Мы, действующие лица в полном составе, резво бежали в это время по кругу, но в кадре в этот момент было лишь несколько деревьев, растущих напротив. Разумеется, сам процесс их роста на экране не был заметен. Не было заметно вообще ни малейшего движения. Даже птичек, перелетающих с ветки на ветку.

Короче, зрелище было мучительно скучное. Конечно, не сразу но зрители все-таки понемногу успокоились, хотя время от времени в темноте и раздавались отдельные смешки.

У меня тоже было достаточно времени для того, чтобы восстановить силы и собраться с мыслями. Я понимал, что, как это ни покажется смешно, самая выдающаяся — и наиболее значимая — часть фильма ещё впереди. И уж, конечно, нет ничего смешного в том, что четверо бугаев пытаются убить человека. Особенно, когда этим человеком был я. Я начал даже проявлять некоторое нетерпение, ожидая своего появления в кадре.

Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что на экране это будет выглядеть не столь эффектно, как в моей устной версии случившегося. Но все же зрелище обещало быть довольно захватывающим, особенно для этих людей, которые знали Флека, Малютку Фила и остальных, а также не по наслышке знали об их похождениях на воровском поприще, неизменно сопровождавшихся насилием и нанесением телесных повреждений.

Я уже даже улыбался в предвкушении успеха, чувствуя себя гораздо лучше и менее подавленным, чем в самом начале просмотра. Потому что вспомнил, что я тоже был там, и потому что все началось так неожиданно, что я даже подпрыгнул на своем стуле.