За спиной послышалось потрясенно-сочувственное:

— Удачи вам, старина. Держитесь.

Чем ближе я подходил к патио Романеля, который соседствовал с площадкой, тем яснее ощущал свое состояние. У меня было какое-то странное недомогание. Двигаться я начал медленно, но дойдя до заборчика, окружавшего патио, набрал приличную скорость. Дело было в том, что чем больше я двигался, тем легче доставался мне каждый шаг, как будто смазочный насос подавал все больше масла в мои сочленения, и теперь я шел легко и упруго, как газель. А когда замедлял ход, или, хуже того, останавливался совсем, масло застывало, подшипники заедало и суставы цепенели. Значит, мне нужно было двигаться и двигаться.

К сожалению, мне пришлось несколько замедлить скорость, чтобы отыскать маленькую деревянную калитку, ведущую в патио. Я прошел в нее, обошел олеандровые кусты, большую пальму и быстро направился к «Аризонской комнате», к раздвигающимся стеклянным дверям, где только прошлой ночью видел отражение Романеля… хотя нет, Фреда Китса, который собирался убить меня.

Я живо вспомнил красную змейку крови, струившейся из горла Китса. Но в тот момент мне не следовало забивать себе голову подобными картинами, и я подумал: выбрось все из головы, не останавливайся, сделай то, что должен сделать.

Но возникла проблема: приближаясь к бетонной площадке перед стеклянными дверями, выходящими в патио, я увидел очень смуглого мужчину с длинными висячими усами, который сидел в плетеном кресле. Я выпустил из руки мяч для гольфа, и он покатился под ноги усатому. Он мельком взглянул на него, затем повернулся и, увидев меня, вскочил с кресла.

— Извините, — начал я, — я только учусь. — И буквально пригвоздил его тяжелой клюшкой весом не менее трех килограммов. Все это напоминало балет марионеток: усатый поднял голову, поднялся на ноги и снова свалился. Я перешагнул через него и теперь от скользящей стеклянной двери меня отделяли метра два, не больше.

В этот момент дверь мягко приоткрылась. Я остановился и, вскинув руку, сунул ее за пазуху, где должна была находиться кобура с пистолетом. Пистолета не было, кобуры тоже. Я похолодел и вспомнил, что пистолет лежит в кармане брюк. Я начал вытаскивать оттуда проклятую пушку, когда понял, что человек, который только что вышел и теперь смотрел назад в комнату, был Бентли X. Уортингтон.

Он говорил кому-то:

— Тогда я пойду. Если возникнут какие-то вопросы, звоните завтра в контору.

Потом он закрыл за собой дверь, повернулся и увидел меня. Между тем, я снова двигался, понимая, что останавливаться нельзя, прихрамывающе-разболтанно-спотыкающейся поступью, а Бентли продолжал на меня смотреть и повторять: «Нет, нет…»

Я молча и, как мне показалось, стремительно прошел мимо него, наклонился немного, положил два пальца на ручку стеклянной двери и толкнул ее, потом толкнул еще раз.

— Давайте, я помогу вам, старина, — сказал Уортингтон.

— Спасибо. Вы очень любезны, — ответил я. Он отодвинул дверь, отступил в сторону и снова повторил «Нет».

Я шагнул вперед и решительно заковылял дальше, оглядываясь по сторонам: важно было определить, кто здесь есть и кто где находится. Следующая секунда или, может быть, даже минута станет критической, и у меня не будет времени и возможности разбираться в обстановке.

Однако в рекогносцировке не было необходимости — мне оставалось только слушать.

— Ч-черт! — Так я понял, кто стоит слева от меня возле большого письменного стола. Этот человек был похож на слона, державшего в одной лапе кипу бумаг.

— Скотт!

— Шелл… Шелл!

Мне стало ясно, что мой маскарад не сработал. Последние комментарии исходили от Клода Романеля, который сидел за столом с автоматической ручкой в руке, и от Спри, моей милой Спри, которая сидела с ним рядом в застегнутом доверху желтом жакете, прикрывавшем разорванную блузку и лифчик, если только эта принадлежность все еще была на ней.

Потом послышалось:

«Господи, Боже мой, убейте его, застрелите кто-нибудь его» и «Какого черта…» и «Шелл!» и «Ч-черт!» и «Нет!».

И вот тогда я немного растерялся.

Я увидел, что один человек прижался к стене позади Чимаррона — Дерабян, во всяком случае, он был на него похож, — и еще один присел на корточки и спрятался за стул. Я сразу почувствовал, что этим беглецом был доктор Блисс. Наконец-то я вспомнил его фамилию.

Разобравшись в том, что было по левую руку от меня, я решил проверить остальную часть комнаты — справа. Я повернулся в ту сторону как раз в тот момент, когда стоявший у дальней стены говнобой выбросил вверх и вперед правую руку с пистолетом. Хотя, пожалуй, это был не говнобой, а… Черт с ним, говнобой — в самый раз.

Я вырвал из кармана кольт 45-го калибра, но он выстрелил первым. Он промазал, пуля прошла в километре, ну, может, в метре от меня, однако что-то меня встряхнуло и развернуло немного в сторону. Моя рука была вытянута, пистолет удобно лежал в ладони, и мне оставалось только поворачиваться до тех пор, пока позади ствола не появится грудь говнобоя, и нажать на спусковой крючок.

Раздался выстрел — страшный взрыв в ограниченном пространстве комнаты, который отшвырнул его к стене и бросил на пол. Из его пальцев выпал пистолет, и я повернулся влево, по-прежнему держа кольт на уровне плеча. А Чимаррон уже оторвался от стола и устремился на меня. В его руках ничего не было, но человек, стоявший за ним, держал в руке пушку. И не только держал, но и целился в меня.

Я инстинктивно присел — не так быстро, как обычно исполнял этот номер, да к тому же с протяжным рыком, — и в следующий момент тот тип выстрелил. Пуля сбила кепку с моей головы, даже задела коротко остриженные волосы и шлепнулась во что-то на стене за моей спиной, и это «что-то» разлетелось вдребезги и со звоном рассыпалось.

Но еще до того, как эта штука разбилась, я выстрелил в стрелка и промахнулся, выстрелил еще раз и продырявил его. Когда он упал, я выстрелил в Чимаррона — несколько раз подряд. Но грохота не услышал. Затвор пистолета остался открытым после моего третьего выстрела, патронник был пуст, и, следовательно, пистолет был теперь бесполезен. Я вспомнил: было три патрона, и я сделал три выстрела.

Я швырнул пустой кольт в голову Чимаррона, успел заметить, что он угодил ему в ухо, почувствовал в ладони гладкую твердость клюшки, о которой я забыл, но которую не бросал, и, ухватив ее обеими руками, качнулся всем телом слева направо, создавая ускорение утолщенного железного наконечника за счет «пронации» или поворота ладоней вниз, как советуют многие тренеры профессиональной ассоциации гольфа; тяжелый набалдашник со свистом, как звенящий мяч, прорезал воздух и с хрустом врезался в челюсть Чимаррона.

Но это его не остановило. И даже не замедлило его движения. Его туша весом в сто с лишним килограммов обрушилась на меня наподобие обезумевшего слона, и мы оба повалились на пол, обняв друг друга, и покатились кубарем к дальней стене. Я ударился о нее плечом, а Чимаррон едва не проломил ее своей большой тыквой, которая затем отрикошетила и с глухим смачным звуком стукнулась о пол.

Пока он стоял на четвереньках немного оглушенный, я собрался и врезал ему в челюсть. Справа, слева, снова справа. Три раза, три резких удара — по крайней мере настолько резких, насколько в тот момент я был в силе. Но он не упал, и я вспомнил того мастодонта в коридоре больницы «Медигеник», как будто отлитого из резины и прыгающего как мяч несмотря на сотню с лишним килограммов.

Он быстро потряс головой, взмахнул правой рукой и достал меня в висок как раз в тот момент, когда я сделал «нырок», пытаясь увернуться от удара. Это был скользящий удар, и все-таки его хватило, чтобы я откатился метра на два в сторону, и у меня в голове начал беззвучно и мерно звонить большой колокол. В комнате на секунду стало темно, потом снова посветлело. Я опять оказался почти у самой двери, ведущей в патио, совсем-совсем близко и увидел надвигающегося на меня Чимаррона, который заслонялся руками от возможных ударов, а его толстая круглая физиономия представляла собой трясущуюся маску ярости.