Изменить стиль страницы

Мамин киоск — особь статья, целый мир, он уже известен всей Москве, а после поэмы — всему миру. Там у нее сочетаются журналы «Америка» и «Здоровье» и есть возможность приобретения послезавтрашних газет. Из гущи земных — и даже приземленных — реалий, таких как дружба мамы с мясником, зеленщиком или молочником, — не должно бы вырастать абстракций планетарного масштаба, однако путь поэмы прихотлив, и от Рижского вокзала или русской избы (там деревенская старуха молилась на икону) не так уж далеко до Италии.

Но недавно
                  в итальянском городке Перуджа,
в совсем непохожей на избу муниципальной галерее
я увидел особенного Христа,
из которого будто бы вынули кости…
Без малейшего намека на плоть или дух,
Христос беспомощно,
                                    вяло свисал,
верней, свисала его оболочка, лишенная тела,
с плеча усталого ученика,
как будто боксерское полотенце
или словно большая тряпичная кукла,
из которой кукольник вынул руку…

На пересказывание сюжета провоцирует форма поэмы, очень близкая к прозе, но делать этого не стоит. Конечно же перуджинский Христос возникает не зря. Нейтронная бомба — это то самое оружие, в котором заключена «гуманнейшая» идея уничтожения людей при сохранении всего остального, в частности вещичек или произведений искусства. В начале восьмидесятых этот факт поразил воображение человечества. Было бы странно отсутствие евтушенковской реакции.

В таких обстоятельствах в сознании человека прокручивается вся его жизнь, у Евтушенко в поэме — история его семьи, детство, огромное пространство от Сибири до Белоруссии с выходом, естественным для него, — на весь земшар. Там будут и бирюзовая сережка, подсмотренная у Тарасова, и интернациональный парад женских ног, и подростковое граффити нейтронной бомбы с протестом «Остановите нейтронную бомбу и прочие бомбы!», и неожиданное одобрение потери роли Христа в фильме Пазолини: «И слова богу… / Сказать по правде, мне всегда казалось, что место Христа — / в избе», и групповой портрет американской эмигрантской тусовки с центральной фигурой миллионерского мажордома Эдика, и застарелая ревность к «диссидентам одежды» — стилягам, да и неодобрение диссидентства как такового. Вызов? Да, и он был принят. Эдик ответит, и другие не отмолчатся. Интереснее другое. Поэма — о матери. О материнстве. О женском начале, дающем жизнь, которая под угрозой. Белорусская бабка Ганна (по линии Зинаиды Ермолаевны, сестра ее отца), найденная автором в сельце Хомичи, — образ того же ряда, и тут уже недалеко до Богородицы. Давнишнее впечатление, полученное в Таормине, оборачивается иным видением.

Это летит не ангел
                   над шоссе Перуджа — Ассизи:
это летит,
              облака загребая рукавами,
                                              старенькая кожанка мамы
с кусочком утреннего солнца
                                         в дырке от мопровского значка,
а на руках участников Марша мира
                                           качается не деревянная богоматерь,
а бабка Ганна из партизанского Полесья
с мопровскими значками ожогов
                                                      на высохшей желтой груди.
Бабку Ганну несут
                                  подростки с фабрики «Перуджина»,
где они,
                  как скульпторы,
                                          шлепают по глыбам теплого шоколада,
и бабка Ганна их спрашивает:
                                                     «А можете зробить
петушков на палочке для усих моих унуков?»
Бабку Ганну несут
                             рабочие с фабрики «Понти»,
сотни раз обвившие шар земной
                                                       золотыми нитями спагетти,
а бабка Ганна им пальцем грозит:
                                                       «У Хомичах наших
я шо-то такой вермишели
                                               не сустракала…»
Бабку Ганну несут
                              студенты университета Перуджи,
изучающие Кафку,
                                структуру молекул
                                                                и кварки,
а бабка Ганна знает не Кафку,
                                                     а лишь огородную кадку
и про кварки, наверно, думает,
                                                   что это шкварки.
Бабку Ганну несут
                            и Толстой
                                                и Ганди,
и превращается непротивление —
                                                       в сопротивленье.
Бабку Ганну несет Иисус
                                           в пробитых гвоздями ладонях,
и она его раны,
                            шепча,
                                       заговаривает по-полесски.
Бабка Ганна покачивается
                                                     над людьми
                                                                         и веками
в руках Эйнштейна
                            и Нильса Бора
и страшный атомный гриб
                                                не хочет
класть
               в свою ивовую корзину.
А за бабкой Ганной
                              ползут по планете
ее белые,
                  черные,
                                желтые и шоколадные внуки,
и каждый сжимает в руках
                                        картофелину земного шара,
и бабке Ганне кажется,
                                    что все они —
                                                           Явтушенки.
А у поворота шоссе Перуджа — Ассизи
стоит газетный киоск
                                      с Рижского вокзала,
где мама продает
                                 послезавтрашние газеты,
в которых напечатано,
                                         что отныне и навсегда
                                                                          отменяется война.