— Пьяный, — сказал он.

— Иди, парень, нечего тебе здесь делать.

Мальчик сглотнул и посмотрел на меня, потом на мертвого.

— Ой! — воскликнул он. — Он мертвый?

— Да, он мертв. А теперь давай иди домой к мамочке.

Дети, по крайней мере до шести или восьми лет, имеют совсем другое, уникальное отношение к жизни и смерти. С возрастом мы теряем его. Может быть, мы становимся мудрее, может, теряем невинность. Но в пять, шесть или даже в восемь лет им свойственна естественность, которая скоро проходит.

Ребенок оторвал взор от мертвого человека.

— Он что, болел? — печально спросил он.

— Да немного. Но он давно был болен. Иди домой, сынок.

Он повернулся, оглянулся. Сказал «Ой!» и убежал.

Но к этому времени я уже был под взорами нескольких взрослых. И их взгляды были вовсе не невинны. Они выражали сосредоточенность и порицание. Они не знали, кто из нас выстрелил первым и почему. Но они знали, что это я убил человека. А это плохо. Тем более, что здесь Беверли-Хиллз, а я запачкал улицу. Словом, вношу нечто неприличное в их жизнь.

Я пропустил мимо ушей два или три соответствующих комментария. Но вот женщина примерно тридцати лет, в плотно облегающих брюках и золоченых туфлях на высоких каблуках не толще гвоздей, задыхаясь, закричала:

— Как страшно, как ужасно! — У нее в руках были карты, похоже, что это была сдача в бридж. Она обращалась ко мне. — Вы, вы убили его! Вы убили его!

Я чуть не употребил слово, которым не рекомендуется пользоваться. Вот здесь в меня стреляли пять раз и — только не спрашивайте меня об этом сейчас, как это произошло, — пять раз промахнулись. Кроме только одного раза, когда мне располосовали пальто на спине, которая и сейчас горит огнем. Я не был счастливее, чем эти люди. Во всяком случае, я не радовался тому, что произошло. Возможно, мне надо было радоваться еще меньше.

Мне надо было бы держать рот закрытым. Но я не смог. И сказал как можно доверительнее:

— Да. Он плюнул на тротуар.

Она начала лаять что-то еще на меня. И вдруг остановилась. Стала бледно-зеленой. И ушла. Одна ушла, а другие пришли. Но сирена была уже близко, и через мгновение патрульный автомобиль остановился у края тротуара.

Потом была полиция, потом мой дом в «Спартане», душ. Я успел немного поваляться на спине, снова переодеться, и уже было семь часов, когда я опять приехал к Вивиан.

Я был не в лучшем настроении, и это был не лучший день Но надо отдать должное Вивиан Вирджин, потому что примерно через четыре с половиной секунды после того, как она открыла входную дверь, я уже чувствовал себя вполне уютно.

Эта массивная красотка деликатно подавила настоящий или притворный зевок. Потом потянулась, как кошка, которая дремала на солнцепеке. Она медленно поводила плечами вперед и назад, очень грациозно, это напоминало мне, как медведи чешут спины о деревья, но только у нее выходило не так свирепо.

— Ох-х-х-х-х-х-х-х, — простонала она. — О, хэлло. А я немного вздремнула. — Вивиан сонно улыбнулась. — И тут зазвонили в дверь. Я вскочила с кровати и успела только накинуть этот старенький пеньюар.

Он не показался мне таким уж стареньким.

— Ну хорошо. Вы — мистер Скотт, верно? Шелл Скотт?

Прижав язык к передним зубам, я просвистел:

— Тьюи-и-и-уи-и-о-о-о.

Я ничего такого не хотел этим сказать. Откровенно говоря, я даже не понял, что свищу. Я на самом деле даже не знал, что умею так свистеть.

— Так вы — мистер Скотт, не так ли?

Я снова присвистнул.

Нам с постановщиком картины Джереми Слэйдом следовало держаться вместе, он бы мне чирикал, а я бы отвечал, присвистывая. Мы могли бы даже построить гнездо. Но наконец я все-таки отыскал свой язык. Он оказался тут же, прямо за передними зубами.

— Д-д-д-да, — ответил я ей.

— Не будете ли любезны войти в дом? — пригласила Вивиан.

— Наверняка я не собираюсь стоять здесь снаружи.

Она повернулась ко мне спиной и пошла вперед, а я неуклюже последовал за ней, натолкнулся на дверной косяк и все задевал локтями.

Ребята, спокойно. Не делайте поспешного вывода, что старика Скотта так легко заставить потерять голову или что-то в этом роде.

Но вы посмотрели бы на эту крупную, грудастую, цветущую женщину, которая стоит в дверях и вздыхает: «Ох-х-х-х-х-х, хм-м, м-м-м-м» — и делает всякие другие вещи. В том самом пеньюаре, о котором она говорила. А вообще-то о нем едва ли стоило говорить. Кстати, он был такого же цвета, как и ее кожа. То есть сквозь ткань видна была ее кожа такого же цвета. Женщина сказала, что выскочила из кровати и накинула пеньюар, а значит, она лежала обнаженной. Хотя я не понимаю, почему это кто-то мог назвать «обнаженной». Она никогда не казалась мне чересчур обнаженной.

Вот такие мысли крутились в моей голове. Все время, пока мы шли в гостиную. Она постучала по стулу, давая мне знать, что я могу сесть на него, а сама прошла к длинному низкому дивану, на котором лежали по меньшей мере с дюжину покрытых атласом подушек всех цветов радуги. Она не села на него, а развалилась, словно Клеопатра перед Антонием. Когда она вытянула ноги, удобно устроив их на подушках, расправила свою кожу — то есть пеньюар цвета ее кожи, — откинулась назад, устроилась поудобнее, то сказала:

— Я не могла бы переодеться во что-нибудь более подходящее хозяйке дома, если у вас есть время?

— Беби, у меня не найдется столько времени, — охладил ее пыл я.

— Ну ладно, хэлло. Зачем вы хотели меня видеть, мистер Скотт? — спросила она.

— Шелл.

— Вы хотели видеть меня по поводу Шелла?

— Шелл — это я.

— Вы хотите видеть меня по поводу вас самих? — удивилась красотка.

— Ух. Не думал об этом до того, как пришел сюда. Я хотел видеть вас по поводу кого-то еще, — пояснил я.

— Кого-то другого? Что это значит, мистер Скотт?

— Шелл. Это мое имя. Зовите меня Шелл.

— Очень хорошо, Шелл, — повторила женщина.

Так мы и сидели. Секунды уходили. Время — драгоценное время — проходило. Иногда бывает трудно перейти прямо к делу. И вы должны это понять, верно? Я подвинул свой стул поближе к дивану, похожему на барку Антония, на которой плыла Клеопатра. Я мог себе представить, как ветер играет ее волосами. Темнокожие рабы налегают на коричневые весла. Девушки танцуют и разбрасывают вокруг розовые лепестки. Вы даже будете удивлены, узнав, что я себе это представил. А секунды все летели.

— О, я вспомнила, — сказала Вивиан.

— Что, черт побери, вы можете вспомнить? Я только что об этом думал.

— Что вы только что сказали. Вы сказали, что хотите видеть меня, чтобы поговорить о ком-то еще. Вы не можете вспомнить?

— Немного погодя, — пробормотал я.

— Ну ладно, тогда поговорим о чем-нибудь другом. Так вот. Почему я легла вздремнуть — обычно я так не делаю, — но сегодня во второй половине дня здесь была такая суматоха, выстрелы, пули, мужчину убили практически у моей двери. Вы что-нибудь об этом слышали?

— Я был… одним из тех, кто первым узнал об этом.

— Ну, не ужасно ли это? Это против законов Беверли-Хиллз.

— Ну конечно, — согласился я. — Я так понимаю, вы не выглядывали наружу, чтобы увидеть все это возбуждение, людей, кровь… и все такое.

— О боже, конечно нет! — воскликнула женщина. — Я не люблю смотреть на подобные вещи.

— Вы, дорогая, правы.

— Но я слышала все от моей соседки. Один ужасный мужчина убил другого ужасного мужчину. Он стоял над ним и с диким видом стрелял в него.

— Пыхтел, сопел и вытаскивал пучки волос из его ушей, — зловеще добавил я.

— Об этом я не слышала, — проговорила Вивиан.

— Дайте вашей соседке немного больше времени, — посоветовал я.

— Она играла в бридж. И этот ужасный человек…

— Не говорите мне о нем, — изобразил я страх на своем лице. — На вашем месте я бы изменил позу…

— Но мне здесь так удобно. Почему бы вам не поменять место и не прийти сюда?

Я чуть не сделал это. Вскочил на ноги со словами «Почему же нет?» на губах, но внутренний голос повторял мне вновь и вновь: «Ты что, спятил?»