Я отстегиваю ремни, и тело парит над сиденьем. Вокруг уже царит невесомость. Аврора кивает – давай! Я подплываю к крышке и, зацепившись ногами за специально встроенные уступы, до упора выворачиваю рычаг. Крышка внезапно срывается, и бешенный рывок воздуха выстреливает мной из кабины…

Спустя секунду я вновь открываю глаза. Шлем заливает рвота, затылок ужасно саднит. Там, внизу, кто-то сделал маленькую ошибку – это ясно теперь как день. Очень глупо так умирать, решаю я, и пытаюсь осмотреться вокруг.

Мир неистово вертится, обегая мой шлем по кругу, однако повсюду я вижу одно и то же – куски и части бездонных, серых, безграничных, враждебных небес. Они сливаются в моих глазах в сплошной стеклянный неистово закрученный калейдоскоп. Земли не видно, но через семь с половиной минут, она врежется в меня как снаряд – это единственное, что я знаю наверняка. Ужасно саднит рука, видимо, сломана рывком ветра. Она не слушается меня, и каждое движение мускулов отдает жутким спазмом по всему телу, как будто уколом шпильки отдаваясь в самом мозгу.

Жутким усилием, я концентрируюсь, и всё же заставляю свои конечности повиноваться моей почти обезумевшей воле. Я выпрямляюсь в стойку ныряльщика и мельтешение мира медленно замедляется, сменяясь стремительным, но в то же время плавным скольжением сквозь толщи облачной рвани.

Но температура растет. Воздух бешено трет мне бока. И кажется – я весь горю, как грешник, в глубине преисподней. Я поднимаю взгляд вверх, но матерюсь и зажмуриваюсь – мои ноги окутаны алым маревом, сыплют искрами, как крутящаяся фреза. Всего семь с половиной минут, успокаиваю я себя. Господь Всемогущий, пусть скафандр мой выдержит это!

И вот, наконец, впереди показывается земля. Она падает мне на голову резко, будто прыгнув из-за угла. Туман облаков расступается и твердь рушиться на меня тысячетонной стеной…

Следует страшный рывок – это раскрывается парашют.

Я не сдерживаюсь и кричу от нечеловеческой боли. Мне кажется, позвоночник мой порван, плечи вывернуты на изнанку, а сломанная рука, падает вниз отдельно от остального меня.

Удар.

Когда сознание возвращается, я слышу, как жужжит вертолёт.

Семен Палыч склоняется надо мной.

– Жив, жив! – Причитает он. – Молодчина, Ромик, какой же ты молодчина!

Сильные руки медиков, срывают с меня тесный шлем и плотная, остывшая рвота, медленно сползает по моей шее и моим бледным щекам. Из опыта я понимаю, что прошел уже как минимум час. Я лежу на земле, всё ещё привязанный к парашюту, не чувствуя обваренных ног. От обугленных стоп цвета сажи, простирается борозда, – это след от моей посадки… А вокруг простирается степь. Ковыль шевелится как вода, волна за волной, бурунами и валами.

– Что Аврора? – хрипит мое горло.

Генерал мрачно качает мне головой.

– Мертв, – отвечает он твердо. – Мои голованы ошиблись. Сила воздушной пробки оказалась выше расчетной. А может, давление на такой высоте было сегодня другим. Мы думаем, что при выходе из аппарата, он ударился головой о проем. Компенсаторы выдержали, конечно, ведь удар был не сильным. Но в стекле шлема мы нашли микротрещину, толщиной с человеческий волос. Аврора умер мгновенно, как только разряженный воздух коснулся его лица.

Я киваю. Я всё понимаю. Обычный рабочий день.

Спустя тридцать лет, рано утром, когда тьма ещё правит, но уже готовится отступать, я выхожу на крыльцо своей старой хрущевки в Вологде и смотрю в черные, бездонные небеса. Сейчас там пусто и тихо, как в глинобитном колодце посреди выжженой джезказганской пустыни. Звезд нет – они уже не горят. Ладонью, испещренной морщинами, я провожу по пергаментной лысине и остаткам седых волос.

Полуслепые глаза мои отрываются от небес и опускаются вниз, к земле. Они смотрят вокруг – на окружающий меня глупый, суетливый, копошащийся в грязи мир.

Мимо проскальзывает дочь. Красавица, если подумать. Она презрительно смотрит на меня – старого инвалида с ничтожной пенсией, и садиться в угловатую иномарку, которая увозит её в Москву.

Там в Москве, полгода назад какой-то подонок объявил о развале Союза. И в благодатной Молдавии, где похоронен мой бесстрашный Аврора, сейчас другая страна. В каком-то смысле, повезло только нашему генералу – он скончался с инфарктом точно в восемьдесят шестом…

Зачем мы делали это, размышляю я иногда? Ваяли державу, верили, не жалели здоровья, молодости, семейного счастья и даже жизни самой? Ради этого – нищих пенсий, убогих квартирок и подержанных иномарок, увозящих от нас дочерей?

О нет, говорю я себе, мы делали это ради совершенно иного. Великого, злого, страстного! Не имеющего меры или цены.

На груди моей, на лацкане старого пиджака, покачивается маленькая звезда. Золотая звезда, врученная мне моим священным Советским Союзом. Ничтожный кусок металла… Благодарность огромной нации одному из своих бесчисленных, забытых ныне героев!

Я вновь поднимаю голову и гляжу в небо сильным, открытым взглядом. Врешь, говорю я во тьму, одна звезда всё же есть! И снова смеюсь – как всегда, перед стартом на космодроме. Мне уже семьдесят пять и очень скоро моя звезда поднимется в небеса в свой самый последний раз. Поднимется, чтобы не упасть никогда.

И пусть мои руки дрожат, а глаза слезятся, я верю – моя Родина выстоит. И вслед за мной и Авророй, в это бездонное небо придут другие – бесстрашные, крепкие, молодые. Они будут «ваять» и строить. Но не из корысти и не ради убогой сытости. А только – в надежде славы. И, конечно, в надежде добра!

На горизонте медленно разгорается новый почти кумачовый расцвет. Он очень ярок и красен – как цвет старого, настоящего флага.

Я гляжу на эту алую зарю и улыбаюсь.

Аврора, жди меня, шепчу я одними губами.

Я иду к тебе. Я иду.

Андрей Скоробогатов

Седые небеса Мансипала

Проснувшись после многовекового сна, Седой Старец вышел из своего священного дома и посмотрел на крышу с двумя дымоходами – золотым и серебряным. Пройдясь по ночному небосводу, по прозрачными лугам, подсвеченным луной, он остановился перед прорехой, через которую был виден мир людей. Старику не терпелось узнать – что произошло за все эти годы.

Ночная мгла скрывала мир людей, виднелись лишь незнакомые огни каких-то поселений. Небожитель отошёл от прорехи и задумался, прислушавшись к себе. Первым пришло ощущение, что всё изменилось. Века забвения не могли пройти даром, это он понимал, однако ветер перемен, дувший из срединного мира Ма, был настолько чужим и враждебным, что старик невольно поёжился, кутаясь в свои золотые одежды.

Солнце ещё только начинало свой восход на небеса, но Нум-Торум знал, что оно поныне чужое – Хотал-эква, бывшая покровительница светила, спит у дедов, на самом верхнем из небес Мансипала, оставив солнцеворот на попечение другим богам.

Это случилось давно, более четырёх столетий тому назад…

Когда монотеизм пришёл и на эти земли, исконные хранители Каменного пояса решили не вступать в битву. Божества рыболовов и охотников не способны долго противостоять натиску единобожия, что кочевого, мусульманского, что городского, христианского. Семейство смирилось с поражением – век мансийских богов прошёл, и большинство из семейства демиургов уснули крепким сном до лучших времён, либо ушли в иные края и вселенные.

Боги приходят и уходят, а срединный мир остаётся.

После пробуждения Седой Старец не встретил никого из родни, обитавшей ранее в верхнем мире. Сёстры ушли с небосвода выше, на самый край небес. Туда, где жили деды, общие для всех земных богов. Самый любимый из сыновей – Мир-Суснэ-Хум, наблюдавший за миром людей, умчался в другие пространства. Пять других сыновей, смотревших с неба за землями от Камы до Оби, и дочь-богатырша Казым-ими уснули в лесных урочищах, и Нум-Торум не знал, разбудил ли их тоже ветер перемен.

Оставалось надеяться, что чья-нибудь душа пролетит мимо его владений и расскажет демиургу, что произошло за все эти годы – ведь сойти вниз ему не позволял запрет, данный после развода с супругой – царицей срединного мира Колташ-Эква.