Подводники взобрались на борт субмарины и построились в три ряда на юте, руки по швам, по стойке смирно. Капитан третьего ранга Нойербург смотрел поверх голов своих людей, поверх моря, в сторону Германии. К этому времени команда знала, что это первый рейс Нойербурга в качестве командира, некоторые даже шептались о том, что он был до этого пилотом Люфтваффе, а потом пошел добровольцем на подводный флот. Нойербург обратился к экипажу из-за «решетки зимнего сада».[3] Он произнес краткую речь на безупречном немецком языке, голос звучал по-военному строго. Он сказал всего несколько слов, официально и без эмоций. Но этих слов вполне хватило, чтобы даже такой ветеран, как Гушевски, подумал: «Этот человек очень храбр и опытен. Такому голосу не станешь перечить. Такому человеку лучше повиноваться».

Закончив речь, Нойербург приказал поднять корабельное знамя. Когда полотнище достигло верхушки флагштока, Нойербург салютовал ему не общепринятым нацистским «хайль», а по военному уставу. «Лодка готова к походу», — объявил Нойербург.

Церемония подошла к концу. Никто не дарил Нойербургу модель субмарины, как предыдущему командиру Гушевски на «U-602». Военный оркестр не исполнял бравурные мелодии. Люди просто сошли с борта и вернулись на берег. «Теперь другие времена», — подумал Гушевски.

Этим вечером офицеры и команда «U-869» собрались в небольшой гостинице Бремена, чтобы отметить событие. Рядом с Нойербургом сидели его первый помощник Зигфрид Брандт, в возрасте 21-го года, и старший механик, тридцатилетний Людвиг Кесслер. Гушевски осмотрел просторное помещение и осознал, что происходит с Германией. Два года тому назад он присутствовал на обеде в честь приемки «U-602» — это был роскошный пир с жареной свининой, клецками и вином, после чего была вечеринка для команды в знаменитом гамбургском районе Риппербан. Там члены экипажа посмотрели мюзикл, сидя в специально забронированных рядах, потом кутили до утра. В этот раз не было никаких вечеринок. Люди ели селедку и вареную картошку на незастеленных столах, запивая все это пивом. Общались сдержанно.

Но все же Гушевски чувствовал большой душевный подъем, потому что его брат Вилли приехал в Бремен, чтобы повидаться с ним. Гушевски заранее попросил повара за дополнительную плату приготовить порцию для Вилли. Повар оказал такую услугу, и Вилли присоединился к брату и экипажу во время обеда. Нойербург поднялся со своего места и подошел к братьям.

— Что здесь делает этот человек? — спросил Нойербург.

— Это мой брат, герр капитан, — ответил Гушевски. — Он специально приехал из Бошуна, чтобы попрощаться со мной.

— Он не член команды и, следовательно, не может находиться в одном помещении с ней, — сказал Нойербург и повернулся к Вилли. — Вы должны немедленно покинуть помещение. Пообедайте, пожалуйста, в другом помещении гостиницы. Ваш брат может прийти к вам после десяти вечера. А сейчас ступайте.

Гушевски был потрясен. Он восхищался капитанами, которые строго придерживались военного устава. Но он также молил Бога о том, чтобы «U-869» оказалась под командованием человека с сердцем. Глядя, как его брат уходит, неся тарелку с едой, он подумал, что Нойербурга вряд ли можно причислить к таковым.

Обучение на борту началось сразу после приемки «U-869». Проскользнув сквозь три палубных люка субмарины, члены команды оказались в стране чудес техники. Масса механизмов, измерительных приборов, шкал, труб и проводов покрывала каждый сантиметр, во всех уголках подлодки пахло свежей краской и маслом. Все часы показывали берлинское время, как узнали моряки, и так будет всегда, в какой бы части света не патрулировала субмарина. Нигде не было видно ни единого фото — ни Гитлера, ни Дёнитца.

Несколько последующих дней члены команды, грузили на подлодку припасы и знакомились с распорядком. Никто не должен был отдавать честь офицеру, находясь на борту корабля, а офицеры обращались друг к другу по имени. За считанные дни, при том что лодка находилась все еще на базе, между членами команды начали складываться особые отношения: каждый из них, возможно, почувствовал то, о чем сказал Дёнитц несколько лет назад: команда подлодки становилась «Schicksalsgemeinschaft» (сообщество, связанное судьбой).

С самого начала команда присматривалась к Нойербургу. Каким бы ни было задание, он оставался хладнокровным и сдержанным — олицетворение военной дисциплины. Проходя мимо офицерского отсека, члены экипажа ожидали услышать какие-нибудь шутки, но слышали только серьезные разговоры капитана с Брандтом и Кесслером, причем всегда — на правильном немецком языке. Он никогда не называл оборудование подлодки на жаргоне, не ругался бранными словами. Даже когда новости об ухудшении положения Германии просочились в Бремен, Нойербург не выказал ни страха, ни сомнений. Вместо этого, он говорил о долге, а когда он не говорил о долге, он действовал, молчал и вообще вел себя так, будто долг был главным принципом его жизни. Хотя от морских офицеров требовали отказа от членства в какой-либо политической партии, включая нацистскую, команда, наблюдая за его поведением, думала, что его сердце не может не принадлежать национал-социалистам. Однако никто не спрашивал о его предпочтениях. После того как капитан провел с экипажем первые недели подготовки, все почувствовали, что этот человек скорее умрет, чем нарушит приказ.

Но сколько бы члены команды не размышляли о личности Нойербурга, они почти ничего не знали о его жизни. Он был пилотом морской авиации (это он им успел рассказать), и его только недавно перевели на подводный флот. Некоторые члены команды гадали, не поступил ли Нойербург на субмарину, чтобы «подлечить горло» (жаргонное выражение, которое обозначало желание офицера заслужить Рыцарский Крест, который носили на шее). Однако Нойербург никогда не говорил о своих мотивах. Кто-то однажды видел на причале его жену, поразительно красивую женщину, но и о своей семье Нойербург тоже ничего не рассказывал.

Его скрытность не подрывала веру людей в командира. Но если и была тайна, которая занимала членов экипажа «U-869» в первые дни подготовки, эта тайна все же касалась жизни человека, который был назначен, чтобы руководить ими.

В возрасте девятнадцати лет Хельмут Нойербург, уроженец Страсбурга, решил пойти на службу в военно-морской флот. Этот выбор мог удивить тех, кто его знал. В юном возрасте он проявил удивительный талант к игре на скрипке и большие способности к рисованию карикатур (среди них были и такие, на которых он зло высмеивал некоторых взрослых из своего окружения). Он защитил аттестат зрелости, что было условием дальнейшего обучения. Его близкие ожидали, что он посвятит себя искусству и добьется больших успехов. Это, возможно, и было целью поступления Гельмута в военные моряки: он знал, что если подпишется на несколько лет службы, то после увольнения получит приличную сумму, которую сможет потратить на свое образование. Он никогда не помышлял о службе на борту подводной лодки. Будучи мальчишками, они с братом Фридгельмом говорили о подлодках, но ни один из них не мечтал служить на них. «Слишком большая цена за звездную славу, — говорили они друг другу. — В подлодке ты очень быстро становишься жертвой».

Итак, Гельмут стал морским кадетом 1936 года. (Тогда курсы обозначались годом набора, а не годом окончания.) Он получал отличные оценки по большинству предметов и был одним из первых в механике и английском языке. Ближе к выпуску он создал оркестр и сочинил песню курса, за что удостоился специальной награды от Эриха Редера, командующего Немецким военным флотом. По окончании курса он приступил к подготовке в качестве пилота военно-морской авиации. К 1940 году он совершал разведывательные полеты в Северном море, в районе Англии, а однажды даже посадил в кабину во время одного из полетов своего близкого друга, немецкого пастуха. Следующие три года он продолжал летать, обучать других пилотов и получать отличные отзывы. Но если военная карьера Гельмута внешне выглядела идеалом для национал-социалиста, его сердце и разум говорили ему другое, нечто совершенно запретное.