И тогда она решилась довериться бумаге. Это оказалось так легко и приятно! Она просто будто набрасывала зарисовки из жизни, на которую оглядывалась на пороге смерти. Начав писать по-русски, нет-нет переходя на подзабытый немецкий, она с удивлением обнаружила, что в процессе работы над воспоминаниями всплывают в памяти не только детали произошедшего, но и подзабытые языки. Губы сами шептали фразы, знакомые с детства, а рука, лишь вначале ощущавшая дискомфорт, будто сама выписывала хорошо поставленным с юности почерком грамматические построения, помогающие выразить мысль.
И старая женщина уже не могла выразить моменты, которые она переживала по-немецки, не по-немецки. Английские мысли уже не могла излагать по-русски. А французскую речь передать иначе, чем не на этом изысканном и красивом языке.
Так музыкант, надолго отлученный от инструмента, вначале пробует нерешительно клавиши на ощупь, на звук, вспоминает кое-какие аккорды, а потом, позволив рукам самим творить вспомнившуюся мелодию, с восторгом обнаруживает, что сами собой оживают во всей своей красоте и гармонии целые фрагменты когда-то разученных произведений. Откроешь в недоумении глаза – и всё. Ищешь ноты, не понимаешь, как только что бегали по клавишам твои пальцы, когда мозг уже не помнит ни нот, ни тональности произведения, а порой и того, что за произведение вообще звучало. Закрываешь глаза, позволяешь рукам вновь, с самого начала погрузиться в воспоминания заученных давным-давно движений, соотнося их с соответствующим результатом – и… о, чудо! Музыкальный фрагмент воспроизводится ещё точнее, ещё в большем объёме, принося ещё большее удовлетворение.
Сухонькая слепая старушка пережила собственных детей. Одна из внучек забрала её к себе, когда та уже не могла сама себя обслуживать. Вместе со старушкой в небольшую комнатку городской квартиры перекочевал сундук, которым бабка почему-то очень дорожила. Внучка, сама уже взрослая женщина, в то время переживала не лучший момент своей жизни – она была в процессе развода с мужем (как раз тем Альбертом, у которого на чердаке дачного дома и оказался впоследствии тот самый сундук).
Разбирать затхлые тряпки, а тем более какие-то бумажки скатившейся в детство дряхлой старухи, ни у кого не было желания. А выбрасывать сундук было вроде как нехорошо – сама бабка умоляла внучку не делать этого. Дрожащей рукой, полностью ослепшая, она гладила старый растрескавшийся ящик, стоящий рядом с её кроватью, и просила после её смерти спрятать сундук где-нибудь подальше от чужих взглядов, лучше на чердаке какого-нибудь дома. Но только не выбрасывать. Вот внучка и вспомнила её просьбу – перевезла рухлядь в дачный домик своего первого мужа, с которым сохранила нормальные отношения (во многом из-за того, что их общая дочка была любимицей обоих).
В голове Саши вихрем проносились мысли, складывающие отдельные фрагменты рукописи в более или менее стройное повествование. Повествование о жизни Великой княжны, ставшей маленьким незаметным «винтиком» в неуклюжей громадине, называемой советским обществом.
Последняя надежда? Он назвал старую женщину-академика последней надеждой на то, чтобы продолжить исследование рукописи?! Да как он посмел вообще так ставить для себя такой важный вопрос?!! В его руки попали бумаги, которые, возможно, именно его и ждали. Бумаги, написанные на пороге смерти женщиной, решившейся на смелый поступок. Она, можно сказать, обнажила душу перед лицом того, кто вникнет в смысл написанного. А он – последняя надежда…
Да ничего подобного!! Да пусть эта Елизавета Владимировна, если она ещё жива и находится в своём уме, как хочет, так и отнесётся к нему самому и к найденной им рукописи! Пусть даже и отвергнет всё написанное, как чепуху! Пусть. Пусть разозлится и выгонит его подобно тому, как разозлился на него Виталий Алексеевич. Он, Саша, имеет право обладать собственной точкой зрения. И его точка зрения не будет поддаваться давлению авторитета, хоть профессорского, хоть академического.
Он не будет ни спорить, ни переубеждать кого-либо. Он просто даст шанс встретиться мнениям умершей уже особы царского рода, имевшей свои представления о многом, что кажется современникам нелепым, и, несомненно, обладающей огромным запасом знаний и жизненного опыта академиком. Вот и всё. А уж то, заинтересует ли мнение бывшей Великой княжны известного академика, от него самого в общем-то и не зависит.
Он в очередной раз поднял руку к чёрненькому пупырёчку на сером постаменте и два раза подряд уверенно и продолжительно на него нажал.
24
«Ах, хорошо!» – она прищурилась от яркого осеннего солнца, пробивающегося сквозь поредевшую листву. Ветерок приятно холодил лицо, руки. После вчерашнего дождя на тропинке чернели лужи, лужицы и совсем маленькие пятнышки не успевшей впитаться в грунт воды. Ната принялась обходить, перешагивать и перепрыгивать через лужи, чтобы не замочить ботинки. Иногда она останавливалась, вновь подставляла лицо ярким лучам и прохладному ветерку и беспричинно смеялась…
«Ах, как хорошо! Золотая осень… совсем, как в России!»
По двору особняка сновали люди. В основном это были военные, но немалую часть снующих составляли и люди совершенно непонятного звания. Мужчины, старики, несколько женщин разных возрастов. На счёт военных – понятно, ведь в особняке Николая Георгиевича размещался штаб, а вот такое количество с виду явно не принадлежащих военному сословию людей Нату всегда удивляло.
«Что они все тут делают? О чём-то спорят, машут руками, кричат, торопятся, что-то тащат. Не штаб, а проходной двор».
Чем ближе она подходила к парадному крыльцу, тем большая суета окружала её. Пару раз её уже бесцеремонно и даже не извинившись толкнули под локоть, и вдруг она получила такой удар в бок, что чуть не упала. Ноги её подкосились, кружевной платок, которым она только что вытирала выступившие в уголках глаз слезинки, выскользнул и теперь плавал в луже, а чьи-то сильные руки крепко, но в то же время очень бережно поддерживали её.
– Ой! – Ната невольно вскрикнула.
– С дороги!!! Говоришь, кричишь, а они идут и не слушают! – Толстый неопрятный мужик, толкающий впереди себя гружёную огромными и, по-видимому, тяжёлыми коробками тачку, даже не оглянулся на чуть не упавшую Нату. – С дороги! С дороги, говорят!
– Вы не ушиблись? – Тот, кто удержал её от падения, уже тактично отступил на шаг назад и держал в руках её мокрый и грязный платок, не решаясь протянуть его обратно хозяйке.
– Ой… нет. Напугалась.
– В это время здесь всегда… небезопасно… для барышни.
Ната подняла глаза на робко бормочущего мужчину, теперь уже в волнении мнущего её грязный платок в испачканных и мокрых пальцах. Это был молодой человек, совершенно рыжий, кудрявый и в очках. Лицо в веснушках просто моментально стало пунцовым от её взгляда, а рука с платком сначала опустилась вниз, а потом смущённо спряталась за спину.
– Извините, – пробормотал он.
– Извините? – Ната засмеялась. – За что? Спасибо, что не дали мне упасть. А то лежать бы мне в этой грязной луже, как несчастному бедненькому платочку. Да выбросьте Вы его, наконец! У меня этих платочков…
Мужчина только крепче сжал платок, полностью спрятав его в кулак.
– И выйдите из лужи, – скомандовала Ната.
Он безропотно отошёл ещё на пару шагов назад на сухое место. Лицо его продолжало пылать, а ровно подстриженная шевелюра горела на солнце огненным ореолом.
«Какой странный… где-то я его уже видела». – Мысль промелькнула и исчезла без следа из головы молодой девушки. Она поправила на себе чуть съехавшее на бок манто и зашагала вновь к беспрестанно хлопающим дверям штаба, на ходу полуобернувшись и обыденно произнеся:
– Ещё раз спасибо.
В особняке порядку было куда больше. Основная масса людей отсеивалась по боковым коридорам, а по широкой лестнице, покрытой ковровой дорожкой, поднимались лишь единицы.