Импровизированные встречи в бункере участились, мы не могли утолиться друг другом, я слышал только тебя, я жил только тобой. Моя прекрасная самодостаточная замкнутость, рассеянность любви и добровольное заточение в твоем мире притупили мою бдительность, я совсем забыл, что любовь моя «незаконна, богопротивна, грязна и извращена». Как-то очень давно один из сексопатологов посоветовал мне «воспитывать чувства, найти силы преодолеть порок, мужественно посмотреть на мир (!)» — я воспользовался последним советом и мужественно послал на хуй тупого шамана, едва не начавшего копаться в моей душе: Идеально, если бы люди посадили меня с Денисом в золотую клетку с пышным альковом, баловали бы нас, приносили десерты и игрушки, но в какой стране живут такие доброжелатели?

Я люблю предновогодние хлопоты. Мы бродим вечером по городу, рассматриваем витрины. Я купил искусственную пушистую елочку и гирлянду, ты выбирал игрушки — три фиолетовых шара, один розовый и один зеленый, два сердца, паровоз, золотая рыбка, якорь, два позолоченных яблока. Мне нравились эти дубли, так молодой отец покупает близнецам одинаковую одежду. Тут же беру с тебя обещание, что ты поможешь мне наряжать елку, чтобы, по доброй примете, мы не расставались в следующем году. Мы купили механического немецкого Санта-Клауса, у которого было не совсем в порядке с координацией движений; вдобавок ко всему, это дорогое порождение чьей-то больной фантазии безумно вращало глазами, повергая в шок моего кота — кот по-боксерски отбивался от иностранного злого дедушки правой лапой, урчал и поднимал дыбом наэлектризованную шерсть, резко отпрыгивая от игрушки в сторону как польский чертенок. Это было смешно наблюдать, и мы нарочно провоцировали бедного Мура.

Приближалось Рождество. Ветер играл гирляндами над старинным кованым мостом, плыли огни по реке. Щемящая тоска по детству всегда посещает меня накануне нового года — снег пахнет мандаринами, я жду чуда, волшебства, звоню астрологам, гадаю на рунах. А вечером подъезжают к моему дому чудесные роллс-ройсы, выпрыгивают арлекины с бенгальскими огнями, хлопушками, подарками, а за ними — куклы в слегка пожелтевшей парче, скелетон в цилиндре и с сигарой, пират с какаду на плече, еще арлекины, еще хлопушки, какой-то розовощекий толстяк в клетчатом пиджаке и с патефоном, кудрявый юнга в парусиновых шортах, две портовые проститутки с розанами в волосах, мальчик с простреленным виском, еще два мальчика в розовых туниках и с заостренными ушками, стройный гренадер в обгоревшем мундире, Петр Ильич Чайковский со склянкой холеры, старушка с видеокамерой, поэт Кузмин, негритянка в плюмаже, Джайлз Даффи, Мишка Пашков и еще какая-то шушера с визгом и хохотом, с шампанским и водкой, со свистками, трещетками и губными гармошками: Яркий эпизод детства: на школьном новогоднем празднике клоун в белых перчатках посадил третьеклассника Найтова к себе на колени и поцеловал! Ликуя, я подбежал к матери: «Мамочка, мамочка, меня клоун поцеловал!» Но мама брезгливо стерла с моей щеки его губную помаду. Мамин платок был надушен духами «Красная Москва»: Этот странный клоун подарил мне куклу арлекина, сшитую из разноцветных лоскутков, и я с ней долго не расставался, потому что верил, что она приносит мне удачу. Сакральный объект я таскал с собой повсюду, прятал под подушку, брал с собой на университетские экзамены. Сейчас этот арлекин проживает под крышкой пианино, надежно спрятанный от клыков и когтей хищного Мура.

Дух Рождества царил во всем. Дети играли с бенгальскими огнями. Снежинки из фольги на окнах, серпантин в троллейбусе, пахнет шоколадом и мандаринами, свечами и ладаном. Румяные мальчишки кидались крепкими снежками, и я завидовал мальчишескому братству — школьному, семейному или дворовому, я пил и не мог утолиться терпким коктейлем мальчишества. Не могу себе простить, что я был так застенчив в отрочестве и юности — сколько упущенных возможностей! Да мальчишки падали бы к моим ногам спелыми грушами, если бы я не был так приторно скромен и не сидел бы на розовых облаках с ромашками, как мальчик-колокольчик. Колокольчик был у меня между ног. Сейчас это просто колокол, который бьет набат и не дает мне покоя. А что было сексуального в третьекласснике Андрее Найтове с липкими руками и гнойной ваткой в ухе? Он носил круглые очки, от него пахло мочой и молоком: Бледненький, глазастый трупик с криптархизмом, с поразительной жестокостью убивает всех жуков и бабочек на своем пути, топает ножками и сердито грозит голубям, бросает палки в бездомных собак: А иногда — божественный ребенок. Но, сучонок, повесить бы тебя в подвале, предварительно разворотив маленькую задницу. Может быть, я давно уже повесил тебя, малыш, в подвале своего подсознания, где горят синие лампы и кирпичи выкрашены красным, где болтаются на крючьях арлекины и едет по рельсам зубоврачебное кресло с плачущим мальчиком; там так много утлых комнат и ржавых механизмов с колюще-режущими предметами, там развешаны красные знамена, серпы и молоты, пионерские горны: Там голые мальчишки в красных галстуках пристегивают пионерские значки с девизом «Всегда готов!» прямо к воспаленным соскам, там пьяные мясники расчленяют мороженые слоновые туши, там бьют по лицу железными перчатками и пропускают сквозь прямую кишку змею, там хор глазастых отроков поет страшные песни (Боже мой, почему у них такие злые голоса?): Я часто проваливался в это подполье, особенно после классических девяти дней запоя. Запой с погружением. Я не без интереса ходил с фонариком и со связкой ключей в своих подвалах. Детские комплексы? Просто пустота, не заполненная любовью, тут же обживается монстрами. Да, мне не хватало любви. Было много русского солнца и света, но мало любви.

Страшно признаться, но я не люблю своих родителей, а мать просто ненавижу. Мне безумно жаль ее, но удушливые приступы жалости сменяются ненавистью. Она слишком серьезно принимает жизнь, у нее напрочь отсутствует чувство юмора. Она слишком любила меня, и я знаю, как ей было больно, когда я наконец-то перерезал пуповину и стал жить сам по себе, но я еще долго чувствовал ее телепатические приказы вернуться в родительский дом. Нет, спасибо, я знаю, что такое «мамина любовь» и я хорошо знаком со многими престарелыми мальчиками, матери которых превратили их в тряпичных кукол. Юноша, как можно скорее оставь отца и мать не жалея, ибо ничего в этом мире мы не оставляем навсегда, правда? Оставь родителей хотя бы для того, чтобы сохранить с ними добрые отношения. Это просто поразительно, как моя мать манипулировала мной, тайно читала мой дневник и письма, черновики стихов и даже втайне поощряла мой навязчивый онанизм, всегда оставляя на прикроватной тумбочке чистый носовой платок. Сейчас я понимаю, зачем она это делала. Друзья, родные и знакомые вдалбливали: «Береги свою маму, Андрюшенька, она у тебя святой человек». Возможно, иногда и пылал огонь Божий в этом чертовом копыте, но чтобы любить ее, мне прежде всего нужно было быть самим собой, но именно этого она и боялась, привязывая меня к себе ветхими узами. Мне отвратительны жертвенность и надрыв материнской любви, этот духовный инцест с телепатическими приказами доминирующей мамочки. Отстань от меня, мама, отвяжись, я давно уже не твой, спасибо за все, но у меня, в конце концов, должна быть своя жизнь, относительно которой есть у Господа великолепный план. Никакие силы не разрушат программу Найтова, и миссия моя удивительна! Кстати, наши прабабушки подносили своих младенцев к образу Богородицы с клятвой: «Тебе, Владычица, поручаю чада своего». Вот и я присягну Матери Божьей, а не неврастеничной ведьме.

…Ослепительный свет миллиона радуг вспыхивает в чистом небе после дождя, и я вспоминаю всю свою арлекинскую жизнь. И, может быть, закрою лицо ладонями от жгучего стыда. Теплый ветерок повеет, и, упав в осеннюю траву, я почувствую великое сиротство, и земля пахнет живой землей, и живое небо хранит новое небо, и облака свежи и белоснежны как рубашка дирижера. Матерь Божья, прости меня. Ад следовал за мной, я порождал чудовищ, глуша тоску в пьяном буйстве. Материнская любовь начинена астральным ядом — жаль, что я поздно это понял: