Женщина шла по галерее, спускалась по ступеням на нижние уровни, все ближе к темнице пленника по имени Нуба. Шаги ее были быстры и уверенны, рука легко касалась прохладных перил.
Как хорошо, что после двух лет женской учебы ей хватило ума, чтоб обратить на себя внимание не только жреца-наставника, но и знахаря. Как хорошо, что старательно обучаясь его науке, она сумела не раз и не два, а десятки раз доказать свою преданность матери тьме. И как хорошо, что она теперь единственная на острове женщина-сновидец, и ей не нужно обращаться с просьбами провести ее по лабиринтам чужого ума и сердца. Ни к кому. Она сама может дать жрецам многое из того, что ценно для них. И потому она сама — ценность. А это значит — она почти свободна.
Дождавшись, когда страж отомкнет тяжелую круглую дверь, она ступила в еле освещенную темницу и пошла к стене, осторожно нащупывая босой ногой холодный каменный пол и поддавая ползающих многоножек. Пленник спит и морок райского сада отдыхает. Тут сыро, грязно и промозгло. Но будить его пока не нужно.
Стены мерцали потеками плесени, и в голубоватом свете Онторо видела скорченную фигуру у самой стены на грязной рваной тряпке. Поставив корзинку, она неслышно опустилась на колени, потом легла, прижимаясь к широкой спине, положила голову в изгиб мужской шеи и, касаясь лбом его затылка, замерла, вслушиваясь в чужие сны. Ее глаза плыли под веками, голова наполовину спала, не своим сном, а сном черного исхудавшего мужчины, мосластого и огромного. Онторо знала — когда его сон истончится, собираясь утекать, она узнает об этом раньше и успеет выйти в свое собственное сознание, унося крохи чужих сновидений. Но, перед тем как пуститься в медленное путешествие по чужим снам, она провела пальцами по ребрам и бедру лежащего мужчины. Такой… Такой, каким никогда не стать гибкому и тонкому жрецу, что обучал ее женской жадности к наслаждениям. И теперь желание снедает тело и надо обуздывать его. Оставляя главную сладость на потом. А пока — ее рука скользнула по впалому животу, замерла, ощущая мерное неглубокое дыхание, пробежала пальцами ниже — пока ее страсти можно кинуть лишь маленький кусок, чтоб не извелась, воя от голода.
Нубе снилась маленькая палатка, он помнил ее, и его место было там — у самого полога: когда спал, то сквозняк вечно холодил один бок и ногу. В его сне место у полога было занято, там лежала, завернувшись в шкуру, старая нянька, и его сон удивился тому, что она не изменилась, хотя прошли годы. Такое же строгое даже во сне лицо, настороженное, чуткое. Наверное, даже во сне нужно ходить на цыпочках, чтоб Фития не учуяла его и не проснулась. Нуба плавно прошел в глубину палатки, ныряя головой под низко висящие шкуры и сгибая шею, чтоб разглядеть, куда идет. Всего три небольших шага, он тысячи раз делал их раньше, еще в те времена, когда Хаидэ не знала о его существовании, и он приходил, лежа на циновке в роще маримму, следил, как она растет. Садился рядом, бесплотный, наклоняя обритую голову, прислушивался к ее снам, стараясь не потревожить.
Сейчас, сгибая колени и привычно садясь над спящей, понял — не разучился. Она не знает, что он пришел. Нет связи меж ними, и значит, нет для нее опасности. И можно побыть рядом, не отводя глаз от линии щеки над краем мягкой шкуры, от тускло блеснувшей пряди волос. Можно вслушаться и шагнуть еще дальше — в ее сон, может он покажет ему, о чем сейчас ее главные мысли.
Он сделал шаг. Из головы в голову, мягко и бережно, как степной кот. И застыл, не успев оторвать от земли вторую ногу.
Она носит ребенка. В ее голове и сердце поселилась радостная женская тревога, плещется как мелкое море, суетясь в теплых берегах. Без остановок и покоя.
Черный, будто выточенный из эбена, мужской силуэт стоял в пространстве снов, одной бесплотной ногой в светлом лице спящей, а другую отставив назад, руки свисали вдоль тела, а кулаки медленно сжимались и разжимались. Пока он брел по твердой поверхности чужих земель, не возвращаясь на ее зов, она — жила. Как живет женщина, чье время течет песком из сомкнутой горсти, всего миг во вселенной — а уже голова седа и руки сложены на мертвой груди. Она права. Чего ждать, если тело просит своего, ее тело. И если не послушаться просьбы — оно канет в прошлое, не оставив ничего после себя.
Увидев перед собой властное лицо Теренция, Нуба качнулся назад, покоряясь судьбе, уступая мужу место в женских мыслях и снах. Но не ушел, увидев еще. Увиденное заставило его замереть и раскрыть глаза, навострить уши, прислушиваясь. Сердце ударило раз, другой, и вдруг заработало часто и ровно, пока он ошеломленно оглядывался, накрытый слоями ее сознания, что падали один за другим, свивались, переплетаясь, кружились и опадали, склеивались и снова расслаивались, отваливаясь и, кажется, даже разбиваясь неслышно на острые куски, как лед под копытом коня. Тут был ребенок, мальчик, с серьезным светлым лицом и темными бровями, он держал за руку второго мальчишку, постарше, и узкие глаза того были полны бешеного яда ярости. Рядом с ними широкоплечий светловолосый мужчина, оглянувшись, ступал в сторону, и на его месте оказывалась легкая колесница, которой управлял стройный человек в иноземной одежде с темными волосами, стриженными ровно вдоль щек. Он крикнул неслышно, подхватывая сына Хаидэ, и кони рванули, перемешивая все, взвихряя куски и лоскутья. Бубен шамана, рваная серьга из серого жемчуга, лепестки алого тюльпана и венчики белых цветов. Двое мужчин, сидящих недвижно, крупный в меховой шапке и тощий, с узкими плечами подростка. Степь, гулкая, какая всегда она под копытами коней, небо — полное птичьих криков. И снова мужское лицо, серые глаза, заглядывающие в его душу с сочувствием и безмерной любовью. Не в его! Это на нее он смотрит! Сейчас она проснется и унесет из рваного сна только этот взгляд, который брала с собой в сон, чтобы согреть его в ладонях и поселить в сердце навсегда. Потому что она — дала слово…
Поворачиваясь, Хаидэ застонала во сне, и эхом, откачиваясь от ее сновидения, застонал Нуба, сжимаясь у сырой стены. Прижимаясь к его спине, Онторо-Акса, шепча заклинания, водила над черным лбом сложенную лодочкой ладонь. Она просыпалась, стараясь держаться впереди пленника на два шага, но не торопилась выходить, чтоб забрать с собой как можно больше увиденного. И поводя рукой, отсекала от него последний слой женского сна, как откидывала тончайшее покрывало.
Что бы он ни запомнил, вернувшись, он не должен знать главного — под всеми заботами и тревогами княгини, под всеми мыслями о прошлом и будущем, — лежит земля, бесконечная вниз, покрытая небом — бесконечным вверх. Вселенная ее любви к единственному мужчине, к нему, к Нубе.
На излете сна Нуба видел изломанные трещины в каменных стенах, похожие на черные резкие молнии, и поверх них — наливающиеся зеленью сочные листья вперемешку с огромными белыми цветами. Цветы, казалось, лезли прямо в лицо, и он закрыл глаза снова, надеясь остаться там, откуда поднялся на поверхность. Пусть бы — узкая щель в спущенных на входе в палатку шкурах и в ней — россыпью мелкие звезды… Пусть полумрак, с еле видными в нем спящими фигурами. А еще — неясный тихий шум ночных трав, в которых шуршание мыши, топоток ежей и издалека гулкое уханье тоскливой ночной совы. Там пахнет полынью и пряными листочками оберег-травы. А здесь. И нос не закроешь, не перестанешь дышать, защищаясь от тяжелой сладкой пыльцы, перхающей в горле.
— Я принесла тебе попить.
Шепот заставил его повернуться, снова открывая глаза. Обрадовал. Онторо-Акса сидела в ногах, раскинув по мягкой циновке полосатый подол. Держала в черных руках пузатую тыкву в серебряных узорах. И улыбалась. Нуба улыбнулся в ответ. Пошевелил не связанными руками, медленно сел, опираясь на ладони, согнул ноги. Девушка подползла ближе и, отведя его слабую руку, сама приложила горлышко сосуда к губам. Между гулких глотков говорила вполголоса.