Поправляя волосы, княжна рассмеялась.

— Эдак ты променяешь меня на полудохлого жеребенка, если я попрошу заколоть его на переходе к дальнему стойбищу.

— Если ты попросишь, чтоб лишь помучить зверя…

— Вот как! Твоя любовь все взвешивает, все высчитывает? Скажи мне, сильный мужчина, это можно назвать любовью? Что же ты стоишь там? Иди ближе. Я знаю, ты скучал по запаху моего тела.

Дразня его, женщина медленно меняла позы. Садилась, опираясь на руку, выпрямлялась, вытягивая ноги. Ловила взглядом выражение его лица и улыбалась удовлетворенно, отмечая, как блестит испарина на черном лбу. Посмотрев на кангу, обернутую вокруг пояса, проговорила с ленивым удовольствием:

— А ты жеребец, мой черный. Мое тело говорит, и твой корень слышит его слова. Иди ближе.

Тонкие руки двигались, отмечая каждый шаг мужчины. Один шаг — и покатился по траве расстегнутый браслет. Другой — упала на ложе вынутая из мочки длинная серьга. Еще через два шага прозрачная ткань поползла с плеч, обнажая небольшую грудь с розовыми сосками, подтемненными кармином.

— Еще несколько шагов, — подбодрила она, смеясь, — и ты получишь, что хотел.

Встала, чтоб ткань скользнула по бедрам вниз, ложась вокруг щиколоток светлыми ворохами.

И глядя в глаза, заговорила, стоя прямо, опустив руки, без колыханий и изгибов — прекрасная.

— Моя любовь бесконечна, Нуба. Иди ко мне, я покажу тебе, что это значит. От всего отказалась я, чтоб только быть с тобой. Так, как ты хочешь. Нам не будет царства. Не будет золота и не будет людей, которые своими бедами вырвут нам сердце. Только счастье. Ты я и прекрасный сад, где есть цветы, птицы и мед. Я отдала все, чтоб ты смог взять меня. И ни разу не упрекну тебя этим. Иди ко мне. Навсегда. Только женщина осталась во мне. И вся она для тебя.

Он стоял, глядя на протянутые к нему руки.

Так неправильно, визжало в мозгу, но, натыкаясь на любящий взгляд, смолкало, будто комар, разбитый об кожу. И снова на место убитой мысли летела другая, тонко пища, вворачиваясь в виски. Нет-нет-нет, неправильно! Так не должно быть!

Но вот она стоит. Всего три шага осталось. Три шага, одно движение тела, чтоб опустить ее на мягкое зеленое ложе. И замереть, слушая, как учащается дыхание у его горячей шеи.

— Ты — дочь непобедимого Торзы. Ты княгиня. Мать племени. Я не… Нет. Ты не должна.

— Ты будешь мне указывать, что я должна, а чего…

И она закричала, подхлестывая его голосом:

— Иди! Я не могу больше!

— Нет! — заревел он и над темной зеленью испуганно взмыли острые черные птицы.

— Нет! — кричал, глядя, как оплывает светлое женское тело, теряя очертания, и запах, ее сладкий запах превращается в дуновение гнили.

— Нет! Нет! — ему казалось, что каждый крик убивает ее. И он кричал, продолжая убивать. Пока на месте княжны на пожухлой траве выгнутого ложа не осталось лишь невнятное пятно, бесшумно булькающее серым дымком.

Тогда, не замолкая, он закрутился, как крутятся энареи, сея вокруг пророческие камушки, черепа птиц и ветки. Разбрасывая в стороны длинные руки, хватал зелень, обрывая листья с цветами. Ревел, повторяя одно слово, будто забыл, что есть другие. А потом вдруг упал, изо всех сил ударившись лбом и плечом о внезапно сгустившийся воздух. Последнее «нет» вывалилось из полуоткрытого рта. И глаза стали мертвыми, как у заснувшей на песке рыбы.

Световой столб падал на ковер зеленой травы, окруженный резными листьями, сеялся тонкой пылью на бледное лицо навзничь лежащего человека в белом одеянии, распахнутом на груди. Глаза с закатившимися зрачками напоминали мертвые белесые луны. Пятеро жрецов, сидя вокруг, ждали. Поднялась и опустилась грудь, задвигался серый туман, заключенный в черные линии татуировки. И жрец задышал, переглатывая так, что кадык заходил по натянувшемуся горлу. Зашарил руками, хватая пальцами мелкие листики. Моргнул и медленно сел, оглядываясь. По бледному лицу мелькнула тень пролетающей птицы, та нырнула и устремилась вверх, к солнечному свету, пропала в яркой голубизне, окруженной каменными кривыми зубами.

— Я… — начал жрец хрипло, закашлялся, повернулся на бок, сплевывая густые комки зеленоватой слизи.

Жрец-Пастух брезгливо отодвинул край одежды.

— Я сделал, что мог, мой жрец мой Пастух. Но он…

— Может быть, ему нужна боль? — подал голос жрец-Рыбак — тощий, с острыми локтями и худыми запястьями, увитыми браслетами из золотой проволоки. Но жрец-Пастух, не давая ему закончить, махнул рукой.

— Его не проймешь болью. Старый Байро хорошо поработал над сердцем сновидца. И над его головой.

Проснувшийся жрец вытер рот краем белого хитона, украшенного вышитой каймой, и, помогая себе руками, отполз из середины круга, занимая место среди других жрецов. Шестеро сидели, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх и пятеро смотрели на старшего, ожидая. Тот, крупный мужчина с плешью, обрамленной седыми прядями, широким лицом и маленьким, почти женским ртом с поджатыми губами, полузакрыв глаза, размышлял, время от времени задавая вопросы сновидцу.

— Я увидел — она все для него, эта дикая конная девка?

— Да, мой жрец, мой Пастух.

— Хорошо… Она есть еще в его снах?

— Там только она, мой жрец.

Жрец-Пастух кивнул. Пряди закачались, падая на широкие круглые плечи.

— Много ли там времен? Мы видели прошлое, их прошлое. И он показал ее будущее. Он знает его верно?

— Он окрасил будущее любовью и страхами. Но не изменил сути. И там — все времена. Даже то, что было до того, как его подопечная родилась.

— Да… А этот мужчина, что смотрел на их игры, на наши игры, кто он? Мул знает, кто он?

— Я не увидел этого, — жрец опустил голову, качнув белыми волосами, сплетенными в толстые жгуты. Но пастух снова махнул рукой, успокаивая. Поднимая ладони, чтоб соединить их с ладонями сидящих рядом, заговорил:

— Старый стяжатель Карума принес нам великий дар. Человек, что попал к нам в руки — хранит вершителя судеб. Она, эта дальняя, рождена без судьбы, но с силой, способной поворачивать мир. Он не знает этого. Она еще не знает этого. Но мы знаем. Они сильны, но на нашей стороне удача и время. Много времени. Возможно, время сделает больше, чем может сделать боль для тела и боль для души. Она будет звать. А он, нежась в своем саду…

Тут жрец сделал паузу и, дождавшись почтительных смешков, продолжил:

— В дивном саду, полном цветов, водопадов и меда, — не сможет откликнуться на ее зов. Но мы постараемся, чтоб он его слышал. Вы поняли, братья?

— Да, наш отец, наш Пастух, — хором согласились жрецы, прижимая ладони к ладоням.

Пастух помолчал и отнял ладони, потер ими согнутые колени. Жрецы, убирая руки, медлили, ожидая, когда он поднимется, первым, чтоб не смотреть на хозяина сверху. А тот сидел, прикрыв веки, и перебирал в голове картины, выбранные из снов черного великана жрецом-сновидцем. Обрывки, скачки, резкие смены времен и событий, страхи, чаяния, мечты — все было перемешано в голове погруженного в ядовитый сон пленника и еще больше смешалось при переходе из головы в голову. Но Пастуха не пугала невнятица. Сколько лет он владеет гормом острова Невозвращения, сколько снов перевидал на своем долгом веку. Сколько раз, принимая травы или мерно дыша испарениями из открытых в пещере каменных дыр, он сам погружался в совместные сны, и падая сквозь упругую траву в черное пространство нижнего мира, пролетал в нем огромные расстояния, чтоб соединить свой разум с другими отцами, владетелями черных поместий-гормов, связанных в паучью сеть по-над светом. Накопленный опыт всегда ждет своего часа и тот приходит. Все прочтется, знал Пастух. И другие Пастухи расскажут ему о деталях, что закроют зияющие светом дыры, закупорят их. Нужно лишь время, а оно есть. И оно же послужит палачом для пленника, мучая его невозможностью откликнуться на зов.

— Наш жрец, наш Пастух, может, если его переместить сюда… — вопросительно проговорил жрец Удовольствий, совсем молодой, с яркими глазами, плывущими неизбывной похотью. Спрашивая, перебирал складки одежды длинными пальцами, расписанными мелким цветным узором. Злился на собственное тело, что подвело его, вывернув тошнотой желудок.