— Я спросила о сетях.

— Верно. Зачем?

— Я… я хотела напомнить тебе, нам, о том, как началась наша беседа.

— И что? Что зашито в словах?

— Интерес.

— Еще?

Она покусала губу, глядя на Мератос и не видя ее. Решилась:

— Я хотела, чтоб ты понял, кто тут хозяйка.

— Потому что…

— Потому что там внизу, они смотрели на меня, как… как…

— Не трать слов, дочь непобедимого. Дальше?

— Ты сказал о бездорожье.

— Нет, я показал тебе другие дороги. И что ты?

— Я… — она опустила голову и досадливо рассмеялась. Посмотрела с вызовом.

— Я проявила слабость. Пожаловалась тебе на несвободу. Тебе — рабу.

— Это недопустимо?

— Да. Это недостойно меня, дочери вождя…

Он замахал руками, шутливо прикрываясь.

— Княжна, скачи там, где хочется тебе!

— Но как?

Вскочив, она пнула босой ногой тяжелый низкий столик и посуда на нем закачалась. Прошла мимо, сбивая крепкими ступнями брошенные на камень ковры. Поворачиваясь, пересекала комнату, меняя направление легкого ночного сквозняка и тени колыхались по стенам в такт резким движениям.

— Когда я только начинала жить. Здесь вот. То я, с Нубой, да ты не знаешь, это мой раб был, он ушел потом. Давно уходил. Постепенно изо дня в день, и когда ушел по-настоящему, я плакала и радовалась, потому что боялась — останется если, умрет, местный воздух возьмет его в себя, а наши боги не примут его душу… когда мы были вместе, я убегала, ночами. Мы плавали в море, а еще я скакала в степи так, как ты говорил, на Брате, совсем одна. И я не умерла. Хотя хотела. Я не могла дышать! Ты понимаешь это? Потому Нуба ушел, он не мог дышать вообще. Ведь он не из Зубов Дракона, он был просто мой, собственный человек, часть меня. Я сберегла его, изгнав. Но себя я тоже должна сберечь! А то, что здесь, оно не бережет, оно, оно… И мое тело, писец, оно до сих пор требует жизни. А где ее взять?

Встала над ним, раскидывая руки так, будто хотела, чтоб они оторвались от плеч. Подняв голову, гость смотрел снизу на внезапно выросший силуэт, закрывший все.

— Я стою в центре мира! Он там наверху, льется в меня, вот сюда, — она коснулась рукой темени, — сюда, — провела по глазам, — и здесь от этого болит, без перерыва!

Оставив обе руки прижатыми к груди, посмотрела на него так, будто взглядом хотела отшвырнуть к стене.

— И я сижу тут, в гинекее большого дома, день за днем, кланяясь богам, примеряя одежды и пробуя, какие блюда готовит новый повар моего мужа! А часы внутри меня сыплют песок — неостановимо! И солнце совершает круги, наматывая дни на веретено времени!

Позади испуганно вздохнула Мератос. Не оборачиваясь, Хаидэ сказала:

— Мератос, поди вниз, скажи Теренцию, что я отпустила тебя прислуживать на пиру.

Кланяясь, девочка исчезла за портьерой. Часто прозвенели браслеты, и через малое время рыкнул внизу леопард, заставив пробегающую рабыню испуганно и радостно взвизгнуть.

— Я не должна была говорить тебе это, — Хаидэ медленно вернулась на свое ложе, прилегла, закидывая за голову обнаженные руки, и смежила веки, — но ты заставил меня, словами. Ты — маг?

— Нет. Я — думаю. Ты будешь думать тоже.

— Я не хочу. Это больно. Голове.

— Нет тебе других дорог, прекрасноплечая.

— Ты сказал — без дорог.

— Это и есть твои дороги.

— Так ты говорил о дорогах мысли?

Он не ответил. И она, не открывая глаз, кивнула.

— А я кинулась жаловаться на то, что нет мне права скакать по степи. Этим я смешна тебе?

— Нет. Я даже не могу пожалеть тебя.

— Потому что я назвала тебя рабом?

— Потому что твоя сила не нуждается в жалости. Ни от кого.

— Как странно. Это сказали тебе твои мысли?

— Это видно всем. Ты, как ветер над морем, который давит в грудь и швыряет тяжелые корабли. Кажется, нет его, пустота, но эта пустота громоздит валы до самого неба.

— Я не верю тебе. Но ты говори. Может быть, я засну.

— Ты не веришь себе. А спать у стола с ужином достойно ли скачущей по степям без дорог?

— Сам сказал, я могу скакать, где пожелаю!

— Не придется тебе спать в эту ночь… Когда камень и тростник решают, быть ли им под степными ветрами…

— Что ты сказал?

Подкравшийся сон убежал, мелькнув павлиньим развернутым хвостом, и Хаидэ села на кушетке. Раб уже стоял напротив, а за ним, в проеме маячила огромная фигура стражника. Египтянин смотрел внимательно и серьезно, Хаидэ перевела взгляд на его руки, ожидая увидеть, как блестят они от жира, но уже вымыл и высушил полотенцем, а луна за раскрытым окном укатилась за край, говоря оттуда о пройденном незаметном времени. Стало щекотно и неуютно, будто ее ударили в висок и оставили лежать в высокой траве, а когда очнулась, степь успела иссохнуть и снова зазеленеть, рассказывая «время шло без тебя».

— А что ты услышала?

— Хватит изгибать речи змеей! Кто поведал тебе мои мысли? Эта пророчица? Старуха Флавия? Вы сговорились? Или скажешь — случайность?

Стражник зашевелился, брякнул копьем с коваными опоясками под рукоятью.

— Не сговорились. Не так, как то можно со всеми, златокудрая дочь амазонки. И для тебя не бывает случайностей. Мы, все трое — не случайны в твоей степи.

Он поклонился, прижимая руки к сердцу. Хаидэ смотрела на темные волосы, стриженые так коротко, что сквозь них просвечивала кожа. Египтянин положил что-то на край столика и, повернувшись, исчез за огромной фигурой стража. От самой двери позвал:

— А телу скажи, для него — танец.

Хаидэ, дождавшись, когда смолкнут на лестнице шаги, спустила с кушетки ноги и, не сводя глаз с блестящего маленького предмета, потянулась через заставленный посудой столик. Уронив вазочку из драгоценного стекла, схватила подарок, и, не в силах поверить, но уже зная, стояла, сжимая кулак. А потом один за другим медленно разжала пальцы. На ладони, тихо светясь, лежала цветная рыба граненого стекла. Улыбалась толстыми прозрачными губами.

Хаидэ сложила руки ковшиком, баюкая переливчатую фигурку.

«… — Посмотри, Нуба, какая красивая! Как жалко, что она умрет без моря.

— Я подарю тебе такую, только из стекла. Их делают мастера в той стране, что лежит за двумя внутренними морями и проливом среди песков.

— Не забудь. Ты обещал. А эту я отпущу…»

9

Тонкие солнечные спицы пронизывали палатку, ложась почти вдоль земли — солнце только взошло. Зажигали кончики волосков на вытертых шкурах, тыкались в основания старых жердей, подпиравших свод палатки. В сонном утреннем свете каждая трещинка казалась Хаидэ узенькой тропкой. Если стать совсем крошечной, то можно пробраться через неровный шерстяной лес и убежать по тропке, взобраться к дыре в круглой крыше. Пусть прилетит ласточка, маленькая Хаидэ схватит ее за кончик острого крыла и заберется на спину. Как живой ножик, прорежет птица синее небо вдоль и поперек, а еле видная девочка на спине будет кричать и смеяться, захлебываясь ветром.

Лежала, слушая утренний шум стойбища — кобылицы и жеребцы, овцы, дети, женщины. Сжимала в руке подарок Исмы. Шнурок, ложась спать, накрутила на пальцы — не потерять в ворохе шкур.

Нет, нельзя ей с улетать с птицами. Тут отец, он без нее пропадет. Только Хаидэ ему алтарь и богиня, сам сказал. И еще тут — Исма.

Размотала шнурок, подставила фигурку в луч света над головой, — блеснул черный глазок-бусинка. Рассмеялась и, перекатываясь к дальней стенке, откинула снизу кожаный полог. Выставила на солнце голову и руку, подметая растрепанными волосами вылощенную траву, рассмотрела подарок. Хороший ежик. Глазки-бусинки, и где взял такие малюсенькие? Ротик, прочерченный кончиком ножа, улыбается. На круглой спинке плотно лежат глубокие штрихи-иголки. А в уголках пасти — сквозная дырочка, в нее продет шнурок.

Отползая вглубь палатки, снова зарылась в шкуры, ожидая, когда придет ворчать старая нянька. Играла ежиком, шепча ему и за него разные слова, вроде он шел-шел через траву, а Хаидэ его встретила. И он ответил, человеческим, конечно, языком. Слушая ответы, гладила пальцем ребристую спинку.