Хаидэ все-таки обернулась посмотреть на Техути. Но он стоял, опустив голову так низко, что подбородок упирался в грудь. И Хаидэ сказала еще:

— Теренций не мог отдавать меня веселым гостям из полиса. Я — жена знатного. Но в его доме всегда были чужестранцы, которые появлялись и исчезали, чтоб не вернуться. Они прибывали издалека, на кораблях или верхами. И были всегда голодны. Он… он смеялся и хвалил меня. А я радовалась этим похвалам, гордилась тем, что вынослива и неутомима. У меня крепкое тело. Я жила ночами, как живут пауки, а дни пролетали незаметно, от утреннего питья до закатного. Когда же гостей в доме убывало, они покидали полис, оставляя Теренцию привезенные из-за моря изысканные игрушки из кожи, слоновой кости и дерева, он все их пробовал на мне. И мне это нравилось. Мой муж говорил — ты самая дорогая рабыня моего дома, самая ценная, достигшая самого дна. Нет тебе равных. Он хотел изваять множество моих статуй, со всеми этими предметами и с обнаженными могучими рабами, и поставить в отдельном зале, восславив меня как равную темным богиням. Но не сделал этого. Мой муж всегда говорил больше, чем делал. И это не всегда плохо.

Я быстро училась. Не знаю до сих пор, почему так быстро, всего за несколько месяцев, я превратилась из гордой дочери вождя в игрушку пресыщенного мужа, и сама стала нестерпимо жадной до грязных удовольствий. Жадной до того, что в редкие дни, когда в доме не было пришлых издалека гостей, томилась и срывала злобу на послушных рабынях. И это я подсказала Теренцию, как принимать у себя горожан. Они приходили из гостевых покоев в роскошно убранную купальню. И их встречали пять обнаженных красавиц с лицами и плечами, закутанными цветной вуалью. Пять. Соревновались в изысканных и грубых ласках, доводя мужчин до исступления. И заставляли гадать, заключая споры — есть ли среди них дикая дочь гордого Торзы непобедимого. Прирученная и обученная степная кобылица, как называл меня муж. Он поклялся объездить меня, когда я перерезала горло его любимой кобыле, еще в первые дни. И он не нарушил эту клятву.

— Зачем? — возник голос из темноты, — зачем?

Техути не закончил вопрос и замолчал. А Хаидэ, не обращая внимания на него, повернулась к Ахатте, смеясь.

— Ты сказала шестеро жрецов, сестра? Тебя брали шестеро…

И тоже не закончила фразу. Из темноты, как смирный большой конь, вздохнул Убог. Хаидэ улыбнулась ему наугад в темноту. От него, тихо сидевшего рядом с Ахаттой, веяло теплотой, и княгиня испытала смутную зависть к сестре, получившей нежданный подарок от своей судьбы. А что же ее судьба? Есть ли дары для нее? Но разве она достойна даров…

— А потом все кончилось. В один день. Я не пустила Теренция в спальню, стояла у двери, держа наготове нож. И он ушел. Я наскучила ему, без игр и оргий к чему была пресыщенному богатому мужчине, испытавшему все мыслимые удовольствия страсти, угрюмая женщина, замкнувшая свое тело на невидимые замки. Он отвернулся и продолжил жить. А я не смогла начать жизнь и остановилась.

— Ты говоришь, сестра, что ты спала… девять месяцев, пока носила ребенка любимого мужа. — голос Хаидэ был мягким и ласковым, полным вины, — а я… я спала десять лет. Нуба уже не мог говорить со мной из головы в голову, мой разум умолк и молчало сердце. Лишь тело выполняло то, что положено ему, дабы избежать смерти. Я ела, гуляла, ткала покрывала. Сидя на высоком кресле, улыбалась гостям. Я читала привезенные книги и слушала трагедии актеров из метрополии. И когда поняла, что мое молчание убивает Нубу — отпустила его, лишь бы не просыпаться. Лишь бы не начинать жить. У тебя была любовь, Ахи, она вела, стегала, бросала в ошибки. У меня же не было ничего — ни желаний, ни радости, ни устремлений. Стоячая вода с гладкой поверхностью. Восемь лет после первых двух.

— Но ты проснулась сейчас.

— Да. Вы все разбудили меня. Пришли встать у моего ложа, как приходит к ночи утро. Неумолимо. Техути, Ахатта, Цез. Будто Беслаи, разыскивая воду, ударил в землю острием меча. И земля прорвалась, родив бешеное стадо водяных струй.

Она повернулась к сидящей рядом старухе и устало произнесла:

— Я не знаю, что мне сказать еще. Так много времени и все уместилось в такой короткий рассказ. Мне должно быть стыдно?

— Много ты знаешь о стыде, — ворчливо отозвалась Цез, — ты закончила свой рассказ, но дай-ка спрошу напоследок. Стыд… Скажи, благородная знатная госпожа, пустившая в свое тело сотни мужчин, как последняя площадная девка, за что больше всего стыдно тебе сейчас, когда ты окружена обыкновенными людьми, каждый из которых — со своими горестями, ошибками и своим стыдом? Что приходит ночами и прогоняет сон? За что ты готова убить себя?

Тишина повисла, приготовившись ждать, но ответ Хаидэ, выстраданный долгими ночами, пришел сразу.

— Мне стыдно за порку Фитии. И за то, что я отпустила Нубу. Дважды убила бы себя.

— А почему не убила?

— Нянька любит меня, и простила, — тихо ответила Хаидэ, — мне жить с этим стыдом, чтоб не причинять ей еще большее горе. А Нуба… Он может вернуться.

Думая о черном рабе, она вздрогнула от прикосновения к босой ступне. Ахатта, подобравшись ближе, гладила ее ногу. Хаидэ, соскользнув с камня, обняла подругу за плечи.

— А что же твой муж? В тебе есть ненависть к нему? — продолжала допрашивать Цез и на этот вопрос Хаидэ ответила не сразу. На высоком обрыве, увидев угасающий костер, испуганно взвыл, пролаяв, степной шакал. Захлопали крылья перепелов, снявшихся улететь подальше от зверя.

— Нет. К чему ненавидеть того, кто уже наказан судьбой.

— А в чем же его наказание? — подчеркнуто удивилась Цез.

«Правду, только правду, княгиня, иначе к чему все ночные признания…»

— Он любит меня. А я нет. Этим наказан.

— Ответ, достойный высокой осознанной, — Цез была довольна, — а если ему все равно?

— Неважно. Не все равно богам, что держат нас на ладонях. Глупец может умереть от старости, не осознав, но он получил свое.

— И это больше, чем месть, приготовленная твоими руками или умом. Так?

— Да.

Луна висела высоко, тянула на себя тонкое покрывало ночных облаков и круглое тело ее светило через прозрачную ткань, маня взгляды. Небо смотрело вниз тысячами аргусовых глаз, и каждый глаз искал Хаидэ, не давая ей оторваться от своего рассказа. Ниже, под звездами молчали четверо — седая высокая старуха с резким лицом и меняющимся голосом, притихшая Ахатта, бродяга-певец — тенью за ее спиной. И Техути, которому, Хаидэ видела — было больно. Хоть и не разглядеть выражения лица, но ссутуленные плечи, опущенная голова и повисшие руки говорили о том.

…Княгиня ждала. И голос старой Цез возник, рождаясь из ночи.

— Я выслушала. То, что сказала ты, это не плохо и не хорошо, это уже случилось и его не изменить. Но ты говорила не так, как сказала бы просто женщина, что смотрит, не поднимая взгляда выше своего лица. Нет, ты осмотрела прошлое, приближая его к глазам, и к сердцу. Потрогала и пощупала каждую мысль и каждый поступок…Так делают многие, превращая прошлое в кость с остатками мяса. Грызут и гложут, поворачивают, осматривая, откладывают в надежде, а вдруг нарастет снова. И копят в углах души белые кости прошлого, пока не заполнят все. А ты идешь дальше. Летишь выше, и взгляд твой обращен вниз и в стороны, как у птицы, что за один взмах крыла успевает увидеть многое. Много больше, чем полевая мышь, стоящая у норы. Ты сделала шаг в полет. Теперь тебе смотреть не только вниз, как бы много не было там событий. Но и вперед, княгиня. А после — вверх. И оглядывая мир, помнить — надо связывать запомненное и пережитое с тем, что прямо перед глазами и с тем, что еще только произойдет. Ты понимаешь, что я говорю тебе?

— Кажется, да. Да. Я понимаю…

— Вот и хорошо. Именно так ты должна услышать пророчество о сестре своей Ахатте. Если услышишь верно, то подарю тебе и твое.

Ахатта медленно поднялась и встала перед старухой, забыв о бродяге, обо всем забыв, глядела с мольбой темными пятнами глаз на белом лице с чертой сжатого рта. И мир притих, ожидая решения судьбы.