Смирнов внимательно глянул на корреспондента и вдруг нарочито беспечно проговорил.

— Может, и есть в твоих разговорчиках кой-чего, да только и половы тут дай бог сколько. Давай договоримся по-мировому. Скажу тебе: благодарствую за критику, исправлюсь. Буду впредь самостоятельней. Не каждому такое обещаю, — тяжело выговорил Смирнов. — Но только без шума. Договорились?

— Нет, Игнат Фомич, не договорились. Это дело не только наше с вами, не только Яшевского.

Ивченко поднялась.

— На моей «Волге» поедешь в область, — безапеляционно объявил Смирнов, протягивая на прощанье руку.

— Спасибо. Я и на автобусе доеду.

— Не скромничай, не люблю. Езжай.

— Что ж, спасибо за заботу.

…Когда автомашина подъехала к дому Ивченко, молодой шофер ловко выскочил из кабины и подбежал к багажнику. — На какой этаж, товарищ корреспондент?

— Я живу на третьем, — не понимая в чем дело, ответила Ивченко.

— Высоковато. Но ничего. Снесем. Силенок хватит.

— Что снесете? — удивилась Лена.

— Пустяки. Свежепотрошенные цыплята, бутылек меда, уточку, парниковые огурчики… подарок от колхозников.

— Не смейте, — решительно крикнула Ивченко, загораживая двери.

— Как это не смейте? — в свою очередь удивился водитель. — Подарком от работников сельского хозяйства брезгуете?

— Закройте немедленно багажник, — приказала Лена, — и спасибо, что довезли.

— Хорошее спасибо! Да мне Игнат Фомич за это «спасибо» голову снимет.

«Волга», сделав крутой поворот, двинулась в обратный путь.

XIV

Прочитав корреспонденцию, Захаров распорядился размножить ее и раздать членам редколлегии.

— Отложите все дела и читайте статью Ивченко, — предупреждала техсекретарь Клава, обходя отделы.

Сергиенко сразу же погрузился в чтение. Затем расписался и приписал: «Согласен, надо печатать. О Яшевском есть сигналы».

Когда в кабинете Захарова собрались заведующие отделами, корреспонденцию не зачитывали. Редактор вызвал Лену и попросил присутствующих высказать свое мнение.

— Я оригинал подписал, а этим все сказано, — бросил с места Танчук, разминая пальцами только что раздобытую сигарету.

— А я выскажу, — поднялся с места Казанин, заведующий отделом пропаганды. Высокий, нескладный, с тонкой шеей, увенчанной большой головой. На макушке ее одиноко торчали три волоска. Он пронзительным взглядом окинул коллег и пригладил торчащие волоски.

— Чего собственно совещаться? — спросил волнуясь. — Оттого что критикуемые важные лица местного значения? Что ж, от этого их вина ничуть не уменьшается. Партийная и государственная дисциплина для всех одинакова. А с коммунистов еще больший спрос. Надо печатать.

Поминутно сморкаясь, страдающий хроническим насморком Сакасян, говорил медленно:

— Да, самое настоящее безобразие, если все это соответствует действительности. Да, нужно печатать, если все здесь не вызывает сомнения. Наш долг защитить честного коммуниста Чабаненко, если он действительно честный, и дать крепко по рукам очковтирателям, если доказано, что они таковые.

— Каково же ваше собственное мнение? — суховато спросил Захаров.

— Я же сказал, Василий Захарович, — пожал плечами Сакасян. — Надо публиковать, если наш коллега имеет все документы. Нужно учитывать, что оппоненты будут сильные.

— Документы собраны, Марат Аванесович. Есть письма колхозников, заявления, сводки, записи рассказов людей, копии квитанций, блокнот Чабаненко, — тихо ответила Лена, сидевшая неподалеку от редактора.

— Все удовлетворены ответом? — спросил Захаров.

— Я нет, — поднялся Савочкин. — Больше того, я удивлен поспешностью, с какой мы обсуждаем эту корреспонденцию. Мне звонил Яшевский и предупредил, что готовится выпад против него. Должен сказать, что вопрос, поднятый нашим молодым работником, не нов. Мы имели уже подобную кляузу.

— Значит, я написала кляузу? — бросила с места Елена.

— Я этого не сказал. Но не перебивайте меня, пожалуйста. Вместо того, чтобы поинтересоваться успехами прославленного человека товарища Смирнова, вы, Елена Ивановна, пошли, простите меня, по пути, я бы сказал, по ложному пути Курганского. Но у него, я уже как-то говорил, это распространенная болезнь работников отдела писем: во всем видеть недостатки, пороки, подвохи. Но откуда это у вас, недавнего выпускника вуза, молодого человека, молодого коммуниста, молодого журналиста, наконец, гражданина, только вступающего в жизнь? Откуда у вас такой нигилизм, такой скептицизм? Честное слово, не пойму. Я Смирнова знаю давно, сам о нем писал в свое время и, простите, Елена Ивановна, я вам и вашей статье просто не верю. Вас подвели, вы пошли, еще раз сигнализирую, по ложному пути. Поверьте моему опыту. С Яшевским я учился. Не скрою: он честолюбив, заносчив порой, но это уж не такой ужасный порок. А Смирнов?

— А Чабаненко? — вопросом на вопрос ответила Ивченко.

— Малоизвестная личность. Когда-то в свое время он селькорствовал. Вот и осталось у него, как и у Курганского, критическое восприятие действительности, стремление всюду и везде видеть недостатки, преступления и восклицать: «А где же прокурор?»

— Чабаненко коммунист, Илья Терентьевич, фронтовик, специалист.

— Уважаемая Елена Ивановна. Мало ли у нас фронтовиков? Миллионы воевали. Все мы на фронте были. Так что? Только поэтому мы безгрешны? — Савочкин развел руками.

— Что-то запахло демагогией, — ни к кому не обращаясь, проговорил Казанин.

— Дорогой теоретик, расценивайте мои слова, как хотите, но я уже четверть века в печати на практической работе. Выработался нюх, запах липы — за километр чувствую. А тут же он прямо так и бьет в нос. Надо поистине страдать дистрофией обоняния, чтобы его не чувствовать, — Савочкин заговорил быстрее. — Когда-то Яшевский наказал кого-то за плохую работу. Смирнов потребовал ответственности от Чабаненко за низкие показатели. Вот обиженные и ощетинились, пошли в атаку. Отсюда их паническое SOS и душещипательные сигналы.

— Простая формула, — иронически отреагировал Сергиенко.

— Как дважды два четыре, милый мой. Но не буду задерживать тут всех. Скажу лишь, что эта корреспонденция в лучшем случае, я это подчеркиваю, в лучшем, плод творческой незрелости нашего молодого и, еще раз подчеркиваю, способного друга Елены Ивановны. Она, если хотите, еще не подготовлена к таким серьезным выступлениям в печати. И не по своей, конечно, вине, а в силу своей молодости. Что с нее взять? Двадцать три года. Мы все пережили этот неповторимый возраст. Но откуда тут знание жизни?

— Я тоже, как и Илья Терентьевич, работаю в редакции не первый год, — заговорил Петренко, — у нас все должно быть основано на доверии к работнику, журналисту. Без этого нет газеты, нет редакционного коллектива. И зачем такой обидный и безапелляционный тон: «кляуза», «не доросла», «ложный путь». Я неплохо знаю Елену Ивановну и уверен, что она с большим удовлетворением написала бы очерк о хороших людях и их успехах. Она о них писала и, надеюсь, еще будет. Но коль газетчик встречается (а поездка Якова Филипповича уже была тревожным звонком) с вопиющими фактами, может ли он проходить мимо них, как в известном анекдоте — милиционер, который не пожелал задержать нарушителя только потому, что сегодня выходной. По-моему, не может журналист проходить мимо такого, не имеет морального права. Иначе он вообще не журналист. Я понимаю тревогу Ильи Терентьевича: факт действительно совершенно не типичный: виновник — человек прославленный, награжденный, а за его спиной главное действующее лицо — один из руководителей района, — Петренко озабоченно посмотрел на Елену. — Ситуация действительно не из легких, и бить в колокола с бухты барахты нельзя. Все должно быть проверено и перепроверено. Но если после проверки и перепроверки оказывается, что прославленный сбился с пути, с курса, пошел на поводу у очковтирателя и карьериста, то с него вдвойне спрос. А с карьериста и очковтирателя, такого, как Яшевский, — втройне. И читатель (он грамотный, разбирающийся), я уверен, поймет, что это исключительный случай и сделает выводы. Но он не простит, если мы, исходя из высоких служебных ступенек, на которых стоят виновники, все умолчим и скроем.