Кристиан улыбнулся:

— Я не умею плавать. Не умею чувствовать себя свободным от земного притяжения.

— Я тебя научу.

Она помогла ему спуститься по крутой тропинке и остановилась. Темные тени, белые скалы и высоко кружащиеся в небе птицы. Берег, ощерившийся острыми камнями, и белая песчаная отмель, точно мягко сияющая жемчужина в синей оправе волн. Они разделись и вошли в теплую и тихую воду.

— Ты согласен прожить здесь всю жизнь? — спросила она, когда они, искупавшись, вернулись на берег.

— С тобой — да.

— И я тоже.

…За обедом (Мари твердо решила, что после поездки к сестре и по возвращении возьмет все хозяйственные заботы на себя) Кристиан был странно задумчив и молчалив. Мари заметила, что он то и дело морщится, словно от боли, и непроизвольно подносит пальцы к вискам. Потом он прилег и так лежал до вечера. А вечером, когда они вышли во двор под синие, пронзительно мерцающие в небе звезды и Мари несмело задала вопрос о его здоровье, Кристиан ответил:

— Просто судьба жестока, она бесстрастно оценивает и взвешивает наши желания и мечты и, случается, принимает… не то решение.

— Тебе стало хуже, — упавшим голосом прошептала Мари.

— Если быть честным до конца — да. С некоторых пор меня мучают головные боли, такие сильные, что иногда мне кажется, будто внутри вместо мозга — раскаленные угли. Я не могу спать, и эта вечная слабость… Когда ты внезапно вернулась, мне стало лучше, а теперь опять… Только не говори матери! Это сведет ее с ума!

— Не скажу. И я буду рядом с тобой, только мне нужно съездить к сестре. Кора, наверное, волнуется. И еще я хочу договориться о присмотре за Талассой.

…Неожиданно пошли дожди, и Кристиан слег. Он лежал целый день, безучастный и бледный, а по ночам едва сдерживал стоны — уже не страсти, а боли. Потом, когда погода снова наладилась, ему стало немного лучше, и Мари смогла съездить к сестре.

Мари поведала Корали обо всем, что случилось за эти дни, и тут же с пронзительной ясностью поняла, что ничто не сложится так, как мечталось, — Кристиан умирает.

Когда она вернулась, он уже впал в забытье. Шанталь тихо плакала, стоя на коленях возле постели сына, тогда как глаза Мари были сухи.

Она рассказала женщине про Пьера Шатле.

— Две тысячи франков, о боже! Да где же я их возьму! — прошептала та. — Да еще ехать в Париж! Зимой я привозила доктора с материка, и он сказал, что все бесполезно, тут ничем не поможешь, Кристиан обречен.

А Мари хладнокровно размышляла. Она принялась считать. Две тысячи франков. Допустим, по пять за визит. Как сказал Пьер Шатле: «Больше пяти франков я еще никому не давал». Четыреста раз. По одному разу в день — больше года. Если по два — срок сокращается наполовину. Но и это — долго. Ecли по пять-шесть… Нет, больше не выдержать.

— Я уезжаю, — сказала она Шанталь, и ее слова прозвучали твердо и сухо.

Отчаявшийся взгляд матери Кристиана был прикован к ее лицу. Но Мари не могла сказать, куда едет и зачем…

Корали охотно согласилась оставить у себя Талассу. Мари сказала, что попробует заработать денег, но не сказала как. И Кора, бесконечно далекая от парижской жизни и нравов столицы, ничего не заподозрила.

В час прощания Мари склонилась над Кристианом и легко, нежно поцеловала его в лоб. И прошептала:

— Я вернусь!

Глава 9

Мари была точно порох или сухая трава, готовая вспыхнуть от любого пожара. Сейчас она могла бы позволить четвертовать себя или продать душу дьяволу.

Девушка не питала никаких иллюзий относительно своего будущего. Она сознательно жертвовала собой, она собиралась заключить договор с совестью и понимала, что ее ничто не спасет: ни благородная цель, ни четкое отделение любви сердечной от акта любви телесной. Она переходила на другую сторону — на сторону зла, где правили жестокость, алчность, бездуховность, бесстыдство.

Жизнь оказалась слишком жестокой, враждебной, в ней нельзя было уповать на жалость, сочувствие, сердечность, любовь или помощь высших сил; она требовала тяжкой борьбы, и единственное, что должна была попытаться сделать она, Мари, это не причинять страданий другим.

Прощание с родными краями и дорога прошли как во сне. Париж уже не показался ей таким пугающим и чужим. Бледно-желтое вечернее небо, мягко сияющие голубые сумерки, резкие линии темных крыш, сверкающий металл балконов и накатывающие волной запахи и звуки. Он жил, бурлил, кипел, и только от нее зависело, вольется ли она в эту жизнь.

Ночевать Мари было негде, но она решила, что тем лучше, это подстегивало ее решимость. Она поправила шляпку и, оглядев себя в витрине с каким-то новым, пристальным любопытством, пошла вперед по улице. То была улица Пелетье, что неподалеку от кафе «Рии», и здесь можно было встретить продажных женщин.

Мари не имела ни малейшего представления о той грубоватой, горячечной, болезненной, вызывающе рискованной, порочно красивой атмосфере, в какую собиралась окунуться. Завоевать улицу и повелевать ею не проще, чем покорить чужую страну. Она не умела играть, не владела ни тайной взгляда, ни магией жестов. Она была просто молодой женщиной, скромно одетой, неброско красивой, ничто не говорило о ее необычности, ничто не вызывало желания обладать ею, и никто не обращал на нее внимания.

Вряд ли Мари сумела бы совершить то, чего, несмотря на всю свою решимость, смертельно боялась, совершить так, чтобы понравиться мужчине и заставить его заплатить. Она ничего не знала ни о навязчивости, ни о жестоком торге, ни о конкуренции. Единственное, что запомнила Мари: в публичном доме заработать нельзя, там все забирает хозяйка. Так говорила Шанталь.

Почти совсем стемнело, а Мари все шла и шла — померкший взгляд, скованные движения… Она обгоняла мужчин, которые на нее не смотрели, или они обгоняли ее.

Наконец, собрав всю свою волю, она решилась и, нагнав прилично одетого господина, прошептала:

— Месье…

Но тот не оглянулся, и тогда Мари схватила его под локоть, а потом развернулась и встала перед ним как стена.

— Что тебе нужно? — грубо произнес мужчина, тогда как девушка вздрагивала и трепетала под его пристальным, суровым, отчужденным взглядом.

— Не пойдете ли со мной? Я бы могла… — И она улыбнулась с жалкой претензией на кокетство, глубоко чуждое ее прямой и искренней натуре.

Как ни странно, именно эта улыбка больше всего разозлила мужчину.

— Иди прочь, тебе говорят!

Заметив на противоположном тротуаре фигуру жандарма, он крепко схватил Мари за руку и крикнул:

— Полиция!

Жандарм пересек улицу и подошел к ним.

— Вот эта девка преследовала меня целый квартал, нашептывала непристойности!

Жандарм слегка поклонился.

— Я задержу ее, месье. — И он взял Мари за локоть.

— О нет! — в испуге прошептала она. — Я не преследовала этого господина и не говорила ему ничего такого…

— Разберемся.

А мужчина, раздраженно кивнув, быстро пошел дальше.

Мари привели в полицейское отделение второго бюро первого отдела префектуры, в те времена выполнявшего функцию полиции нравов.

— Еще одна! — заявил жандарм и грубо толкнул девушку на деревянный стул. — Приставала к прохожим на улице Пелетье.

Другой полицейский (в его взгляде не было и намека на сочувствие, но не было и презрения) спросил:

— Имя? Фамилия? Возраст? Место жительства?

Мари ответила, он записал.

— Давно в городе?

— Я приехала сегодня.

— Значит, не зарегистрирована.

— Что это означает?

— Книжка есть?

— Какая книжка?

— Все ясно. — Он со вздохом отложил перо. — Пройдешь осмотр и зарегистрируешься. Но это потом. Ночь проведешь в участке, а завтра поедешь в префектуру, потом в Сен-Лазар, в изолятор. Все, можешь идти. Отведите ее… — Он махнул рукой.

— Мне… что-то будет? Меня накажут? — прошептала Мари. В ее глазах полыхал огонь возмущения и испуга.

— Непременно.

— Но… что со мной сделают?