Так и не поговорили, так и не узнал я жизнь того человека, не породнился с ним. И опять была разлука...
Вчера, выйдя уже из Пошехонской губы, подняли мы паруса, но ветер был встречный, пришлось ходить крутыми галсами, и черный буй, который мы прошли, все маячил то с левого, то с правого борта — вперед мы почти не продвигались.
Давным-давно заметили мы на горизонте лодку, разглядели в бинокль и двух людей в ней, которые по очереди пропадали, сливались с лодкой, будто били поклоны друг другу. Долго мы гадали, что бы это значило, пока не догадались, что это рыбаки осматривают сеть и нагибаются по очереди за борт.
Не меньше часа прошло, пока удалось нам подойти к ним вплотную и купить рыбы. Вечером хлебали мы уху, но штук пять хороших лещей и судаков у нас еще оставалось, решили мы их завялить, сложили в ведро, засыпали солью, и вот сегодня рыба наша пустила уже сок, и теперь в шлюпке пахло, как в рыбацком карбасе.
Кому как, а для меня нет на свете прекрасней, я бы даже сказал, торжественней запаха, чем запах свежезасоленной рыбы. Для меня это как бы и не рыбой пахнет, а всем остальным, что связано с ней, — палубой сейнера, скажем, сетями, водорослями, морем, смелостью и силой рыбаков, уютом кубриков — мало ли чем!
Впервые почувствовал я эту радость и напряженность в Пертоминске на Белом море. Сошел с парохода, пошел со своим рюкзаком по причалу и остановился. Навстречу мне к пароходным сходням катили бочки с беломорской сельдью, большой склад был растворен, и из его гулкой прохладной темноты и глубины било запахом рыбы. И сразу этим запахом как бы задышали дикие берега Унской губы, песчаные дюны — угорья, как называют их поморы, — и весь Север с его Белым морем, переходящим в бесконечный свирепохолодный и синий океан.
От парового сипения лебедки на пароходе, от стуков бочек о деревянный настил причала еще полнее была тишина белой ночи. Я оглянулся: Унская губа расширялась, переходя в море. Чернильные облака наверху были — как бы это сказать? — в параллельных горизонту зебровидных размывах, сквозь которые проглядывало чистое небо. Полоса неба над головой была бесцветно-голубой, потом шли полосы синие, зеленые, склонялись к оранжевому и у самого горизонта были клюквенного цвета.
И море, как небо, в пятнах и полосах, сначала пепельное, чем дальше, тем все румяней, и вдали на всем красном, розовом, желтом — черный силуэт карбаса с человеком в корме...
Мотор наш наконец заработал, командир закричал:
— В корму! Все в корму!
Путаясь в шкотах, наступая на рюкзаки, мы полезли в корму, чтобы осадить винт поглубже, и так сидели минут десять чуть не друг на друге. Потом мотор снова заглох.
— Ребята, давайте на весла... — распорядился командир.
Мы полезли по банкам, стали доставать весла, вставлять в уключины, толкая вальками друг друга в спины.
И опять:
— И-и-и р-раз! И-и-и два! И-и-и раз...
Рыбинское море не веселило нас. Сначала в Переборах, а потом в Пошехонье, на спасательной станции, чего нам только не наговорили! Со всеми подробностями рассказали, как погибла одна яхта и все утонули, хоть и разыскивали их на вертолете. Говорили нам также о плавучих моховых островах, на которых растет лишь кустарник среди булькающих топей. И про берега, что представляют собой частокол затопленных когда-то деревьев, сгнивших, рухнувших и теперь только на вершок торчащих из воды. В тихую погоду нельзя пристать, а в шторм и подавно... Наслушавшись всего этого, мы даже поспорили — могут ли сохраниться под водой дома? Неприятно нам было воображать, что, может быть, прямо по курсу у нас стоит в сумрачной глубине изба с трубой, и мы можем об эту трубу стукнуться!
Мотор наш то заводился, то глох, мы то брались за весла, то валились без сил — безветрие, жара нас усыпляли. Кто мог, тот и спал уже, подмостив под голову рюкзаки. Горизонт на западе и севере стал затягиваться мглой. Странно, за весь день видели мы только один пароход, гораздо мористее нас — мачты показались и долго, незаметно, как часовая стрелка, передвигались по горизонту, и дымок над мачтами стоял вертикально.
Какая мука все-таки эти старые моторы! И не только для тех, кто с ними возится, каждую минуту продувая карбюратор, разбирая и собирая помпу, прожигая свечу, но и для всех остальных. Когда мотор задыхается, сбрасывает обороты, хлопает, то и мы как бы работаем вместе с ним, а когда мотор все-таки глохнет, в наступившей тишине ощущаешь вдруг, что совершенно измучен.
Так с одиннадцати утра и до пяти дня мы то гребли, то бросались в корму, когда мотор заводился, и успели пройти за это время километров пятнадцать-двадцать. А ветер между тем подступал к нам с юго-востока, но мы пока не знали этого.
Ветер нагнал нас около пяти часов. Злой, измученный командир наш оживился, стал сразу деятельным и добрым и закричал:
— Эй, там! Просыпайся! Ставим паруса!
Но прежде чем мы поставили паруса, я хочу рассказать в двух словах о нашей «Веге» и ее команде. Грех было бы не упомянуть поименно всех славных ребят, которые мерзли, мокли и работали на протяжении полутора тысяч километров.
Все-таки много нас было, как я теперь думаю, много! Восемь человек в десятивесельной шлюпке среди свернутых парусов, бочек с бензином, канистр с маслом, среди мачт, весел, багров, кранцев, топоров, ящиков с продуктами, ведер, бидонов, бочонков с водой, среди всех этих гафелей, гиков, шкотов, фалов, винтов, трех моторов — и чего еще? Среди рюкзаков, спальных мешков, надувных матрацев, резиновых сапог, кружек и мисок, фотоаппаратов и биноклей, канатов, в которых беспрестанно рылись, перекладывая с места на место, восемь человек команды!
Боюсь, что вы не запомните, кто был кто, но вот как нас звали: Толя, Коля, Боря, Витя, Слава, Руслан, Леша и я. Ребята все были славные, молодые, энтузиасты парусного спорта, большинство из них не раз ходили под парусами, а человека три (и я в том числе) были новички. Боря нас всех кормил и поил.
Слава, Витя и Коля сидели на моторе.
Остальные были матросами, а Леша и Руслан — командирами. Это они появились однажды, как рок, два человека, отыскали мою дачу, и Чиф их пропустил, не залаял. Я не слыхал, во всяком случае, и вышел к ним с ленцой, не подозревая, чем обернется для меня их визит.
Поздоровавшись, они быстро оглядели меня, и один назвался Русланом, а другой Алексеем, Лешей... Простоватое такое было у Леши лицо, мужицкое, русское, самое русское у нашего будущего командира.
Сели на веранде, и, как сейчас помню, чудесный был конец июньского дня, солнце шло уж к закату, но во всем вокруг была уверенность, что еще долго будут сиять небеса, что и сумерки, когда наступят, будут теплы и светлы, что и в двенадцать часов ночи у нас в Абрамцеве северная часть неба еще будет светиться зеленовато... И оттого, что день такой долгий, а ночи коротки, так спокойно было нам и так все располагало к разговору.
И заговорили мы (вернее, заговорил Леша) про шлюпку «Вега», про то, как поплывет эта «Вега» под туго дрожащими и гудящими парусами по каналу, потом по Волге, по Рыбинскому морю, по Шексне, через Кубенское озеро в Сухону, а там уже по Северной Двине до Архангельска, все удаляясь, превращаясь в нестерпимо сверкающую точку в дали пространства и времени. И станут отражаться, повисать вниз головой в водах многих Мышкино, Калязин, Углич, Тотьма, Нюксеница и какие-нибудь там Никола Мокрый, Пёсья Деньга, Ноземские Исады, Нарезмы, Шиченьга, Дресвяник, Ярыга... От одних названий весело мне стало!
— Руслан, покажи! — добивая меня, тихо молвил Леша.
Руслан вынул из портфеля фотографии и показал — «Вегу». Шлюпку с двумя чуть заведенными назад мачтами. Она сфотографирована была у причала и казалась несчастной без людей. Без нас.
Мы вышли из дому и, обстоятельно обсуждая подробности, будто уже плывя на «Веге», пошли между лесов и полей. Вдали, наверху, — мы шли как раз низом, переходя по шоссе овраг, — кубически стекленело кафе. Низкое солнце, как в призме, радужно переваливалось в его гранях.