— Ради меня?

— Ради вас добрые люди иногда платили выкуп жалким крестьянам, дабы такие дела не получали огласки. Вполне вероятно, однако, что подобную снисходительность отнесут к тем ненужным благодеяниям, которые с точки зрения философии равнозначны греху. — Здесь пастор сообщил супруге Магнуса, что прошлой ночью ее муж ворвался в крестьянскую хижину, согнал хозяина с постели и согрешил с его женой.

Снайфридур улыбнулась и сказала, что деньги, уплаченные за то, чтобы утаить от нее хорошие вести, истрачены впустую. Ее муж Магнус всегда был галантным кавалером.

— Я горжусь, — сказала она, — что мой муж после всей водки, выпитой им за тридцать лет, еще в состоянии грешить с женщинами.

Пастор неподвижно уставился в угол, словно он и не слышал этого легкомысленного ответа.

— Дорогой пастор Сигурдур, почему вы никогда не улыбаетесь?

— Этот так называемый брак — бельмо на глазу у многих достойных людей нашей страны — давно пора расторгнуть по милости господней и с одобрения церкви.

— Не понимаю, что от этого изменится. В глазах народа я все равно совершила прелюбодеяние, и я не в силах опровергнуть эти сплетни. И мне нисколько не поможет, если я разведусь с обесчещенным мужем, лишившимся всего своего имущества. Искать защиты у моего отца бесполезно, ибо, как вы говорите, ему на склоне лет также придется пойти по миру, подобно какому-нибудь обесчещенному человеку, о котором идет худая слава.

— Зимними ночами, часто в метель и стужу, я в волнении простаивал под вашими окнами. Я предлагаю вам все свое состояние и жизнь. Если вы хотите, я отдам все до последней пяди земли, чтобы восстановить честь вашего отца.

— А что скажет тот продырявленный тролль, которого вы хотели сделать моим судьей?

Ее богохульство, видимо, уже не трогало его.

— Бессмертный проповедник учения нашего Спасителя пастор Хатльгрим Пьетурссон был женат на язычнице. Мне будет не хуже, чем ему.

— А как отнесутся к этому высшие церковные власти, которые смотрят на это строже, чем распятый на кресте? — спросила она. — Как долго будут терпеть пастора, который женится на женщине, сбежавшей от своего мужа и к тому же обвиняемой в прелюбодеянии?

— Могу я сказать вам по секрету два слова?

— Если хотите.

— Я приехал сюда с согласия человека, который, после вашего отца, лучше всех олицетворяет нашу честь. В надежные руки этого высокопоставленного лица и вы и я можем спокойно вверить нашу судьбу.

— Вы имеете в виду епископа?

— Да, мужа вашей сестры.

Снайфридур холодно рассмеялась.

— Отправляйтесь-ка к своему троллю, пастор Сигурдур. Нам с сестрой Йорун лучше говорить без посредников.

Через несколько дней юнкера доставили домой на носилках, привязанных к двум лошадям. Он был весь покрыт запекшейся кровью и явно получил какие-то внутренние повреждения. Во всяком случае, у него были сломаны ребра. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и был не в состоянии говорить. Его втащили в дом через отверстие в кухне и уложили в постель в его комнате.

Вид у него был ужасный.

Когда к нему вернулись сознание и речь, он первым делом справился о жене. Ему ответили, что она больна. Тогда он попросил отнести его к ней, но в ответ услышал, что она приказала приделать к двери задвижку.

— Это неважно, — возразил он. — Она все же откроет.

Однако, узнав, что Гудридур не отходит от нее ни днем ни ночью, он призадумался. Он поинтересовался, чем больна его жена, и ему ответили, что неделю тому назад она сошла вниз в нарядном платье, чтобы принять гостя. Она беседовала с ним некоторое время и простилась в хорошем настроении. С тех пор она не показывалась. Она не выносит дневного света и щебетания птиц, которые в эту пору года не замолкают ни на минуту. Поэтому она велела завесить окна черной шерстяной тканью.

Глава восемнадцатая

Возле Альманнагья по обе стороны скалы стоят две старые палатки, очень грязные и продранные во многих местах. Тем не менее на них красуется корона — печать нашего всемилостивейшего короля. В одной из палаток, поставленной возле ущелья, в котором жгут приговоренных к костру, ютятся мужчины, а в другой — той, что стоит на берегу пруда, куда бросают приговоренных к потоплению, — женщины, имевшие внебрачных детей.

Некоторых из обитателей палаток вызвали на суд в Тингведлир в качестве свидетелей, но в большинстве — это всё осужденные преступники, подвергшиеся телесным наказаниям, одни недавно, другие уже порядочно времени тому назад. Здесь можно видеть клейменых, наказанных плетьми, людей с отрубленными руками. На сей раз они вызваны сюда чрезвычайным королевским эмиссаром для пересмотра их дел.

Они ждут, когда повар из Бессастадира раздаст им казенную похлебку.

— Мне сдается, что эта компания сильно встревожена, хотя с ними собираются наконец поступить по справедливости, — говорит один из мужчин. — Удивительно, что никто даже не читает стихов.

Большинство этих людей — в лохмотьях: ноги у них босые или обернуты тряпками, лица заросли щетиной. Надетое на них тряпье подвязано обрывками веревки или грубой шерстяной пряжи. Те из них, у кого сохранились руки, держат вместо посоха обломки грабель. Встречаются здесь и люди, имеющие собственных коров. Это — недовольные, которых власти когда-то незаслуженно обидели и которые с той поры не могут забыть об этом ни днем ни ночью. Они не переставая ноют, сетуют на свою судьбу и ссорятся. Один из их числа даже почувствовал себя восстановленным в правах и заявил:

— Я с них потребую, пусть мне заплатят за все то время, что я проторчу здесь вместо того, чтобы пахать свою землю.

По словам другого, не стоило ездить в Тингведлир, если его окружного судью не накажут плетьми у позорного столба.

Нищенствующий монах, которого заклеймили за то, что он вскрыл кружку для подаяний, сказал:

— А мне думается, те, кто предъявляет такие требования, просто не сочувствуют людям, которые были сожжены в этом ущелье, повешены на скале Виселицы или брошены в пруд, — потому ли, что не смогли опровергнуть несправедливого обвинения, или же потому, что им явился в образе пса сам сатана и дал показания против них. Разве нам хуже, чем им? Почему этого не случилось со мной и с тобой?

Здесь поднял свой голос Йоун Хреггвидссон, сидевший у входа в палатку. Борода у него уже поседела. На нем были выпачканные глиной сапоги из сыромятной кожи и толстая куртка из грубой шерсти, весь он был покрыт конским волосом и подпоясан веревкой.

— Однажды меня вели с запада на восток, через пустошь, вместе с человеком по имени Йоун Теофилуссон. Против него свидетельствовал дьявол, и поэтому Йоуна сожгли. Должен сказать, однако, что молодчик, который способен всю ночь провозиться на крыше с флюгером, в то время как его девчонка спит внизу с другим, не заслуживает ничего лучшего. Я не раз говорил ему в тюрьме: «Тебя наверняка сожгут, мой бедный Йоун».

— Многие полагают также, что если бы тебе в свое время отрубили голову, Йоун Хреггвидссон, страна не оделась бы в траур, — вмешался вор с отрубленными руками.

— Почему меня не казнили? Почему меня не повесили? Я был нисколько не лучше тех, других, — промолвил монах, укравший деньги из кружки.

Тут взял слово человек с тонким голосом, которого едва не казнили за кровосмешение.

— Все знают, что мою сестру утопили, а мне, по милости божьей, удалось бежать к разбойникам, на другой конец страны, где я и жил под чужим именем. Первым делом я пошел к окружному судье, выдал ему разбойников. Их схватили и побили камнями. Меня, конечно, в конце концов опознали, и в течение десяти лет всем было известно, что я за человек. И все эти десять лет я ходил из дома в дом и каялся и все давно считали меня преступником перед богом и людьми. А теперь, спустя десять лет, выяснилось, что ребенка произвела на свет совсем другая пара, а мою сестру утопили за то, что она якобы прижила его со мной. Кем же я был все эти десять лет? И что станется со мной теперь? Разве теперь кто-нибудь подаст мне милостыню? Пожалеет ли кто меня? Нет! Вся Исландия будет смеяться надо мной. Мне не швырнут даже завалящего рыбьего хвоста. На меня станут натравливать собак. Господи, зачем ты отнял у меня это преступление?