Он встает, несколько нетвердым шагом идет ей навстречу, целует.

— Что случилось, дитя мое?

— Где моя сестра Йорун?

— Епископ с супругой уехали на запад к твоей матери. Они передали мне привет от тебя и сказали, что этим летом ты решила не покидать Скаульхольта. Они сказали, что оставили тебя на попечение школьного учителя и его супруги. Что случилось?

— Случилось? Ты спросил меня об этом трижды, отец. Если бы что-нибудь случилось, меня бы здесь не было. Но ничего не случилось, и потому я здесь. Почему мне нельзя приехать на тинг? Халльгерд Длинноногая[76] ездила на тинг.

— Халльгерд Длинноногая? Я не понимаю тебя, дитя мое.

— Разве я не человек, отец?

— Ты знаешь, твоей матери не нравятся своевольные девушки.

— А может быть, я вдруг изменила свои намерения. Может быть, что-нибудь и случилось…

— Что же случилось?

— Или, вернее сказать, ничего не случилось. Может, я затосковала вдруг по дому, по моему отцу. Я ведь все-таки еще дитя. Или я уже не дитя?

— Дитя, что мне с тобой делать? Тут нет гостиницы для женщин. Тинг закончился, и мы сидим здесь — несколько добрых приятелей, и собираемся бодрствовать до восхода солнца. Утром мне нужно присутствовать при казни двух преступников. А потом я поеду на юг, в Бессастадир. Как ты думаешь, что скажет твоя мать…

Кавалер в ботфортах со шпорами и при шпаге, с длинной остроконечной бородой, в парике, ниспадавшем на кружевной воротник, встал из-за стола с торжественной и самодовольной миной слегка подвыпившего человека. Он вышел на середину комнаты, щелкнул на немецкий манер каблуками, низко склонился перед йомфру, поднес к губам ее руку и заговорил по-немецки. Поскольку он является гостем высокородного отца милостивой йомфру и будет находиться здесь до утра, когда собравшиеся пойдут исправлять свои служебные обязанности, он сердечно просит милостивую йомфру располагать его комнатами и всем, что в них находится. Он сейчас же разбудит своего повара и камердинера, чтобы они прислуживали ей. Сам он, королевский ландфугт в Бессастадире, покорнейший слуга йомфру. Она взглянула на него с улыбкой, а он сказал, что в глазах ее — ночь, и, склонившись перед ней, вновь поцеловал ей руку.

— Я очень хочу увидеть Дреккингархуль — омут, где топят женщин, — сказала девушка, когда они с отцом вышли на волю и направились к дому ландфугта. Судья считал излишним делать крюк, но она стояла на своем, а на его вопросы отвечала, что давно мечтала увидеть то место, где топят преступных женщин. Наконец она добилась своего. Откуда-то из ущелья доносился стук, которому скалы отвечали глухим эхом. Когда они подошли к омуту, девушка сказала:

— Посмотри, на дне омута золото. Видишь, как оно сверкает.

— Это луна, — возразил отец.

— А если бы я была преступной женщиной, меня бы тоже утопили здесь? — спросила она.

— Не шути с правосудием, дитя.

— Разве бог не милосерден?

— Конечно, дитя мое, он милосерден, как луна, отражающаяся в Дреккингархуле, — ответил судья. — Пойдем отсюда.

— Покажи мне виселицы, отец.

— Это зрелище не для юных девушек. И мне нельзя надолго оставлять моих гостей.

— О дорогой отец, — жалобно сказала она и, схватив его за руку, прижалась к нему. — Мне так хочется посмотреть на казнь.

— Ах, бедное дитя, ты не сделала никаких успехов в Скаульхольте, — сказал он.

— О, неужели ты не хочешь показать мне, как казнят людей, отец? — молила девушка. — Неужели ты меня совсем, совсем не любишь?

Он согласился показать ей виселицы при условии, что потом она пойдет и ляжет спать. В ночной тишине они миновали Альманнагья — Скалу Закона, и вышли на поляну, покрытую сочной зеленой травой и окруженную как стенами крутыми скалами. Через расселину была перекинута балка, под ней стояла лестница. Две петли из новых веревок были привязаны к балке.

— Нет, какие чудесные веревки, — воскликнула девушка. — А часто говорят, что в Исландии не хватает рыболовных снастей. Кого будут вешать?

— Двух бродяг, — сказал судья.

— Это ты их осудил?

— Их осудил окружной суд. Альтинг подтвердил приговор.

— А что за колода там на холме?

— Колода? Это не колода. Это плаха, дитя мое.

— Кого собираются обезглавить?

— Одного разбойника из Скаги.

— Наверно, того, который убил палача. Мне эта история всегда казалась очень смешной.

— Чему ты научилась в Скаульхольте за эту зиму, дитя мое? — спросил судья.

— Amo, amas, amat[77], — ответила она. — Но что это за ровные, частые удары, которые отдаются таким странным эхом в тишине?

— Неужели ты не можешь сосредоточиться на чем-нибудь другом? Хорошо воспитанные женщины, как и ученые люди, всегда ведут степенные разговоры. Это рубят дрова.

— О чем мы говорили? Разве не об убийстве?

— Что за чепуха! Мы говорили о том, чему ты научилась в Скаульхольте.

— Отец, ты приказал бы отрубить мне голову, если бы я убила палача?

— Дочь судьи не может стать убийцей.

— Нет, но она может стать блудницей.

Судья резко остановился и посмотрел на дочь. В присутствии этого загадочного юного создания хмель сошел с него, — вот она стоит перед ним, тоненькая, с глазами семилетнего ребенка, с сияющими золотом волосами. Он хотел что-то сказать, но промолчал.

— Почему ты не отвечаешь? — спросила она.

— Есть такие девушки, которые все вокруг себя — воздух, землю, воду — превращают во что-то зыбкое, — сказал он, пытаясь улыбнуться.

— Это потому, отец, что в них горит огонь, — сразу же ответила она. — Только поэтому.

— Замолчи, — сказал отец. — Не говори ерунды!

— Не замолчу, пока ты не ответишь мне, отец.

Они молча сделали несколько шагов, он откашлялся.

— Сам по себе блуд, дорогое дитя, — сказал он спокойным тоном чиновника, — сам по себе блуд — дело совести каждого человека, но часто он является началом и причиной других преступлений. Впрочем, дочери судьи не совершают преступлений.

— Их отцы, судьи, поторопились бы скрыть это.

— Правосудие ничего не скрывает.

— И ты бы не скрыл моего преступления, отец?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, дитя мое. Никто не может скрыться от правосудия.

— Неужели ты потребуешь от меня, чтобы я принесла ложную клятву, как этого потребовал епископ Брюньольв[78] от своей дочери?

— Ошибка епископа Брюньольва заключалась в том, что он ставил свою дочь вровень с, девушкой из народа. В нашем сословии этого не случается…

— …даже если случается, — прибавила девушка.

— Да, мое дитя. Даже если случается. Ты происходишь из знатнейшего рода Исландии. Ты и твоя сестра — единственные люди в стране, у кого родословное дерево благороднее моего.

— Значит, епископ Брюньольв неправильно понимал правосудие, — сказала девушка. — Он думал, что оно одинаково для всех.

— Остерегайся романтики, свойственной роду твоей матери, — сказал судья.

— Дорогой отец, — прошептала она. — Я устала, можно мне опереться на тебя?

Они направились к дому ландфугта: он — сильный, краснолицый, в широком плаще, из рукавов которого выглядывали маленькие, белые, холеные руки; она семенила рядом, опершись на его руку и подавшись вперед, тоненькая, в длинном платье для верховой езды, в высокой островерхой шапочке. Сбоку от них отвесной стеной поднималась гора.

— Лес, который ты видишь, называют Блоскуг, или вересковой пустошью. Гора по ту сторону леса — это Храфнабьорг, и, говорят, она отбрасывает красивую тень. Дальше идут другие горы, и смотри — вон там, вдали, вырисовывается плоский свод, словно далекая картина, это Скьяльдбрейдур, самая высокая из всех гор, гораздо выше самой Ботснулур, венчающей на западе горы Арманнсфьедль, и это нетрудно доказать…

— О отец мой, — сказала девушка.

— Что с тобой, милое дитя?