Да, конечно же, она видела это лицо. Но давно ли? Или недавно? Она не помнила, и эта неопределенность раздражала, мучила ее. Она потихоньку встала, чтобы поближе взглянуть на спящую, и на цыпочках подошла к ней. Женщина была та же самая, которая подняла ее на кладбище и потом уложила в постель. Это все смутно припомнилось ей.

Но встречала ли она ее раньше, в другую пору своей жизни? Или лицо женщины было ей знакомо по туманным впечатлениям прошедшего дня? И каким образом, почему она очутилась в ее спальне?

Женщина открыла глаза, увидела Жанну и вскочила на ноги. Они стояли лицом к лицу, так близко, что грудью касались друг друга. Незнакомка заворчала:

— Это что еще? Вы чего встали? Смотрите, вы у меня расхвораетесь. Ступайте в постель.

— Кто вы такая? — спросила Жанна.

Но женщина протянула руки, схватила ее, подняла снова с не женской силой и отнесла на кровать. Она бережно уложила ее, низко наклонившись, почти лежа на ней, и вдруг расплакалась и принялась судорожно целовать ее щеки, волосы, глаза, заливая ей слезами лицо и приговаривая:

— Барышня моя бедненькая, мамзель Жанна, бедненькая моя барышня, неужто вы не узнали меня?

— Розали, голубушка! — вскрикнула Жанна.

И, обхватив руками ее шею, прижалась к ней, начала ее целовать; теперь они плакали обе, крепко обнявшись, мешая свои слезы, и никак не могли оторваться друг от друга.

Первой успокоилась Розали.

— Ну, ну, будьте умницей, — сказала она, — а не то простудитесь.

Она расправила и подвернула одеяло, подложила подушку под голову своей бывшей госпожи, которая все еще рыдала, дрожа от всплывавших в душе старых воспоминаний.

— Как же ты вернулась, голубушка? — спросила она наконец.

— Господи, да как же мне было оставить вас теперь, совсем одну! — ответила Розали.

— Зажги свечу, я хочу видеть тебя, — попросила Жанна.

После того как свеча была поставлена на ночной столик, они долго молча смотрели друг на друга. Потом Жанна пожала руку своей бывшей горничной и прошептала:

— Я ни за что бы не узнала тебя, голубушка. Ты очень изменилась, хотя, конечно, меньше меня.

И Розали отвечала, глядя на эту седую, высохшую, увядшую женщину, которую она оставила молодой, красивой, цветущей:

— Что верно, то верно, вы переменились, мадам Жанна, даже не по летам. Но и то подумайте — ведь не виделись мы двадцать четыре года.

Они замолчали и снова задумались.

— А ты-то хоть была счастлива? — шепнула наконец Жанна.

И Розали, боясь пробудить какое-нибудь уж очень тяжкое воспоминание, проговорила с запинкой:

— Да… была… была. Я жаловаться не могу… Мне, конечно, посчастливилось больше вашего. Одно только мутило мне душу — отчего я не осталась здесь…

Она оборвала на полуслове, спохватившись, что необдуманно коснулась запретного. Но Жанна продолжала мягко:

— Что поделаешь, голубушка. Не всегда приходится делать то, что хочется. Ты ведь овдовела тоже?

Потом голос ее дрогнул, и она с трудом выговорила:

— У тебя есть еще… еще дети?

— Нет, сударыня.

— А он, сын твой, что из него вышло? Ты им довольна?

— Да, сударыня, он славный парень. К работе усерден. Он полгода, как женился и хочет взять на себя ферму, раз я вернулась к вам.

Дрожа от волнения, Жанна прошептала:

— Значит, ты больше не покинешь меня, голубушка?

— Понятно, нет, сударыня, я уж распорядилась на этот счет, — грубоватым тоном ответила Розали.

Они помолчали некоторое время, Жанна против воли вновь сравнивала их две жизни, но без горечи в сердце, смирившись с несправедливой жестокостью судьбы. Она спросила только:

— А муж тебя не обижал?

— Нет, он был человек хороший, работящий и добра сумел скопить. Он чахоткой умер.

Жанна села на кровати, ей захотелось узнать все.

— Слушай, голубушка, расскажи мне все, всю твою жизнь. Мне это будет приятно сегодня.

Розали пододвинула стул, уселась и начала рассказывать о себе, о своем доме, о своем мирке, вдаваясь в мельчайшие подробности, дорогие сердцу деревенских жителей, описывала свою усадьбу, временами смеялась событиям уже давним, но связанным с приятными минутами жизни, и мало-помалу повышала голос по привычке хозяйки, заправлявшей всем в доме. Под конец она заявила:

— Ну, у меня теперь добра хватит. Мне бояться нечего.

Потом смутилась снова и добавила потише:

— Как-никак, а я всем этим вам обязана, потому я и жалованья от вас не хочу. Нипочем не хочу! Если вы не согласны, я уйду.

— Что ж, ты думаешь служить мне даром? — спросила Жанна.

— Вот именно что даром, сударыня. На что мне ваши деньги? У меня своих не меньше, чем у вас. Да вы-то сами знаете, сколько у вас осталось от всей канители с закладами да с займами, когда и проценты-то не внесены и растут к каждому платежу? Не знаете? Верно? Ну так я вам скажу. У вас навряд ли осталось десять тысяч ливров дохода. И десяти-то не осталось, понимаете? Ну, да я это все скоро налажу, не сомневайтесь.

Она опять заговорила громко, раздражаясь, возмущаясь небрежностью в уплате процентов и угрозой разорения. Увидев тень умиленной улыбки на губах своей госпожи, она вскричала гневно:

— Над этим смеяться нечего, сударыня, без денег порядочные люди не живут.

Жанна взяла ее руки и не выпускала их; потом произнесла медленно, во власти одной неотступной мысли:

— А мне-то, мне как не повезло. Все для меня обернулось худо. Какой-то рок преследовал меня.

Но Розали покачала головой;

— Не надо, сударыня, не говорите так. Вам попался плохой муж, только и всего. Да правду сказать, разве можно выходить замуж, не узнавши толком своего нареченного.

И они продолжали говорить о себе, как две старинные подруги.

Солнце взошло, а они все еще разговаривали.

Розали в неделю крепко прибрала к рукам все и всех в доме. Жанна, покорная судьбе, подчинялась равнодушно. Ослабев и волоча ноги, как покойная маменька, она выходила под руку со своей служанкой, и та медленно водила ее, увещевала, ободряла грубоватыми и ласковыми словами, обращаясь с ней, как с больным ребенком.

Говорили они только о прошлом: Жанна — со слезами в голосе, Розали — с чисто крестьянской спокойной невозмутимостью. Она несколько раз возвращалась к вопросу о задержке в уплате процентов, затем потребовала, чтобы несведущая в делах Жанна передала ей документы, которые та скрывала от нее, стыдясь за сына.

После этого Розали целую неделю ездила каждый день в Фекан, чтобы разобраться во всем с помощью знакомого нотариуса.

Затем однажды вечером, уложив свою госпожу в постель, она сама села у изголовья и начала напрямик:

— Вот вы теперь легли, сударыня, давайте мы с вами потолкуем.

И она объяснила положение дел. После всех расчетов останется рента в семь-восемь тысяч франков. Только и всего.

— О чем ты тревожишься, голубушка? Я чувствую, что мне недолго жить. На мой век этого хватит, — ответила Жанна.

Но Розали рассердилась.

— На ваш-то, может, и хватит, а господину Полю вы, значит, ничего не оставите?

Жанна содрогнулась.

— Прошу тебя, никогда не говори о нем. Мне слишком больно о нем думать.

— Нет, извините, я как раз о нем и буду говорить, а вам грех быть такой малодушной, мадам Жанна. Сейчас он делает глупости, а придет время, остепенится, женится, у него пойдут дети. Чтобы их вырастить, понадобятся деньги. Так вот, — послушайте меня: продайте Тополя…

Жанна привскочила и села на постели.

— Продать Тополя! Да что ты! Никогда в жизни!

Но Розали не смутилась.

— А я вам говорю, что вы их продадите, потому что их нужно продать.

И она изложила свои подсчеты, планы, соображения.

После продажи Тополей и двух прилегающих ферм, — а у нее есть на примете охотник купить их, — останется четыре фермы в Сен-Леонаре, которые, по погашении закладных, будут давать восемь тысяч триста франков дохода. Тысячу триста франков придется тратить в год на ремонт и поддержание будущего своего жилища, тогда им останется семь тысяч франков, из которых пять тысяч пойдут ежегодно на расходы, а две тысячи они могут откладывать на черный день.