Супруги Тюваш, стоя на пороге своей хибарки, молча смотрели, как увозили малыша; вид у них был мрачный, — должно быть, они уже сожалели о своем отказе.

Долгое время о маленьком Жане Валлен ничего не было слышно. Родители его каждый месяц получали сто двадцать франков у нотариуса; они были в ссоре со своими соседями, потому что мамаша Тюваш бесчестила их, неустанно трубя всем каждому, что надо быть извергом, чтобы продать свое родное дитя, что это злодейство, грязное дело, сущее непотребство.

Порой она брала на руки Шарло и, чванясь сама перед собой, громогласно выкладывала ему, как будто он мог понять:

— А я ведь не продала тебя, малец, я и не думала тебя продавать. Я не таковская, чтобы продавать своих ребят. Я не из богатых, а все-таки, хоть убей, не стану продавать своих ребят.

Годы шли за годами, и каждый день она выкрикивала на крылечке своего дома всякие обидные слова с таким расчетом, чтобы услыхали соседи. Под конец мамаша Тюваш уже считала себя лучше всех в округе, потому что не согласилась продать своего Шарло. И о ней говорили с уважением:

— Доподлинно известно, что ей сулили золотые горы, а она ни в какую! Ну, как же после этого она не хорошая мать?

Ее ставили всем в пример; а Шарло, которому минуло уже восемнадцать лет, слыша с детства такие рассуждения, свысока поглядывал на своих товарищей, гордясь тем, что его не продали.

Между тем Валлены жили себе припеваючи благодаря своей ренте. Это и вызывало неуемную ярость у супругов Тюваш, которые по-прежнему прозябали в нищете.

Их старший сын был призван в армию. Второй умер; Шарло пришлось крепко трудиться, помогая старику отцу прокормить мать и двух младших сестер.

Ему шел уже двадцать второй год, когда однажды утром к лачугам подъехал нарядный экипаж. Молодой господин с золотой цепочкой на жилете вышел из коляски, подавая руку седой даме. А эта пожилая дама сказала ему:

— Вот здесь, дитя мое, во втором доме.

И непринужденно, как свой человек, он вошел в хибарку Валленов.

Старая мать стирала свои передники; больной отец дремал, сидя у очага. Оба подняли голову, и молодой человек сказал:

— Здравствуй, папа! Здравствуй, мама!

Они привскочили от изумления. Крестьянка от волнения даже уронила мыло в корыто.

— Это ты, дитятко мое! Это ты, дитятко мое! — бормотала она.

Он обнял ее и расцеловал, повторяя: «Здравствуй, мама!» А старик, весь дрожа, говорил, как всегда стараясь казаться спокойным:

— Вот ты и воротился к нам, Жан. — Казалось, он расстался с сыном всего с месяц назад.

И когда они окончательно признали друг друга, родителям захотелось поскорее выйти с сынком и показать его людям. Они потащили его к мэру, к помощнику мэра, к священнику и, наконец, к учителю.

Шарло, стоя на пороге своей лачужки, наблюдал за молодым человеком.

Вечером, за ужином, он заявил старику отцу:

— Ну, и дурака же вы сваляли, что попустили Валленам: отдать ихнего малыша.

Мать возразила с застарелым упорством:

— Я не хотела продавать свое дите!

Отец не отозвался ни словом.

Сын продолжал:

— И за что это на мою долю выпала такая напасть!

Папаша Тюваш раздраженно буркнул:

— Ты еще станешь попрекать нас, что мы тебя не отдали?

Парень грубо бросил:

— Да как же мне не попрекать вас, коли вы сущие болваны. Хороши родители, губят собственное дите! Уйти, что ли, мне от вас, — вы того стоите!

Старуха плакала, роняя слезы в тарелку. Она выговорила со стоном, проливая суп из ложки, которую подносила ко рту:

— Вот после этого и убивайся, чтобы выкормить ребят!

Парень сурово сказал:

— Лучше бы мне вовсе не родиться на свет, чем жить так, как я живу. Как увидал я того малого, так у меня кровь и закипела. Тут я и сказал себе: «Вот каков бы я был сейчас».

Он встал из-за стола.

— Вот что, уж лучше мне уйти от вас, потому как я день-деньской стану вас попрекать и прямо со свету вас сживу. Понимаете вы, я ни в жизнь вам этого не прощу!

Старики молчали, подавленные, глотая слезы.

Он продолжал:

— Нет, как подумаю об этом, прямо невтерпеж становится. Лучше уж мне уйти да поискать счастья в чужих людях!

Он распахнул дверь. В хижину ворвался шум голосов. Это Валлены праздновали возвращение сына.

Шарло топнул ногой и, повернувшись к родителям, крикнул:

— Ну вас, мужичье!

И исчез в ночной темноте.

ЗАВЕЩАНИЕ

Перевод Е. Брук

Я знал этого высокого молодого человека, его звали Рене де Бурневаль. Он был приятен в обращении, хотя и несколько сумрачен, казался разочарованным во всем и отличался крайним скептицизмом, ясным и язвительным скептицизмом, который одним-единственным словом умеет разоблачить светское лицемерие. Он часто повторял: «Честных людей нет; во всяком случае, они честны только по сравнению с подлецами».

У него было два брата по фамилии де Курсиль, с которыми он никогда не встречался. Так как они носили разные фамилии, я считал их сводными. Я неоднократно слышал, что в этой семье произошла какая-то странная история, но подробностей мне не рассказывали.

Молодой человек мне очень нравился, и мы быстро подружились. Как-то вечером, когда мы вдвоем обедали у него, я спросил невзначай:

— Вы родились от первого или второго брака вашей матери?

Он слегка побледнел, потом покраснел и немного помолчал в явном смущении. Потом, улыбнувшись своей спокойной и грустной улыбкой, сказал:

— Если вас это интересует, мой друг, я расскажу вам про особые обстоятельства моего рождения. Я считаю вас человеком умным и потому не боюсь, что наша дружба может поколебаться, а если бы она поколебалась, я перестал бы ею дорожить.

Моя мать, госпожа де Курсиль, была маленькая женщина, хрупкая и боязливая; господин де Курсиль женился на ней ради денег. Жизнь ее была мученичеством. Ее нежная, робкая, чуткая душа постоянно страдала от грубого обращения человека, который должен был быть моим отцом, — одного из тех мужланов, которых называют деревенскими вельможами. Уже месяц спустя после свадьбы он жил со своей служанкой. Были у него и другие любовницы, жены и дочери его фермеров, что, однако, не помешало ему иметь двоих детей от жены а вместе со мной нас считалось трое. Моя мать всегда молчала; в этом вечно шумном доме она жила, как маленькая мышка, вот-вот готовая забиться в свою норку. Обезличенная незаметная, трепещущая, она смотрела на людей светлыми беспокойными глазами, глазами запуганного существа, которое не покидает страх.

А между тем она была хороша, очень хороша: белокурая, с застенчиво-пепельным оттенком волос, словно они чуть выцвели от вечной боязни.

В числе приятелей господина де Курсиль и частых посетителей нашего замка был один отставной кавалерийский офицер, вдовец, человек чувствительный и пылкий, подчас внушавший страх, способный на самые решительные поступки. Его звали господин де Бурневаль, я ношу его имя. Это был высокий худой мужчина с длинными черными усами. Я очень похож на него. Он был начитан и мыслил совсем иначе, чем люди его класса. Его прабабка была подругой Жан-Жака Руссо, и он, казалось, унаследовал что-то от этой связи. Он знал наизусть «Общественный договор», «Новую Элоизу» — все те философские сочинения, которые издавна подготовляли крушение наших старинных обычаев, предрассудков, наших устаревших законов и нелепой морали.

Он, как видно, любил мою мать и был любим ею. Эта связь была настолько скрытой, что никто о ней и не подозревал. Бедняжка, заброшенная, тоскующая, неизбежно должна была привязаться к нему со всей силой своего отчаяния и заимствовать весь образ его мыслей, его теорию свободного чувства, дерзаний свободной любви; но она была до того робка, что не отваживалась высказываться вслух, и все это таилось, собиралось, нарастало в ее сердце, которое навсегда осталось замкнутым.