Найдутся и такие, которые скажут, что некоторых повестей с успехом могло бы и не быть. Так-то оно так, но я мог и обязан был записать те, которые были рассказаны, и если бы повествователи рассказывали только хорошие повести, я бы только хорошие и записал. Предположим, однако ж, что я — и сочиняющий и записывающий, что не соответствует действительности: откровенно говоря, мне было бы не стыдно, что не все повести хороши, ибо, за исключением бога, нет такого искусника, который все делает хорошо и всегда достигает совершенства. Ведь и Карл Великий, расплодивший паладинов, развел их не в таком количестве, чтобы из них можно было составить войско. Многоразличие предметов предполагает разнообразные свойства в каждом предмете. Как бы тщательно ни было возделано поле, и на нем вперемежку с полезными злаками растут крапива, волчцы и тернии. Да и потом, коль скоро мы все это рассказываем самым обыкновенным молодым женщинам, таким, как большинство из вас, то глупо было бы подбирать для них что-нибудь особенно изысканное и утонченное и строго обдумывать каждое слово. Как бы там ни было, те, кому повести мои попадутся, вольны пропускать такие, которые оскорбляют их вкус, и читать только такие, которые им понравятся. Дабы никого не вводить в обман, я означил на челе каждой повести то, что таит в себе ее лоно.

Иные, пожалуй, скажут, что некоторые повести слишком растянуты. Этим я еще раз повторю, что если они заняты другим делом, то им не след читать даже короткие повести. И хотя я начал писать эту книгу давно, я все же отлично помню, что предназначал я свой труд для читателей досужих, а не занятых. Читающим же для времяпрепровождения никакая повесть не покажется длинной, если она заключает в себе именно то, ради чего они к ней обратились. Короткие вещицы — это чтение для школяров, которым нужно не просто провести время, но провести его с толком, а не для вас, мои читательницы, ибо вы отводите для чтения все то время, какое у вас остается от любовных забав. Да и потом, ведь никто же из вас не учился ни в Афинах, ни в Болонье, ни в Париже^{345}, а потому вам нужно все объяснять подробнее, нежели тем, кто изощрил свое разуменье наукой.

Найдутся, вне всякого сомнения, и такие, которые скажут, что в моих повестях слишком много шуток и прибауток и что человеку с весом, человеку степенному это не пристало. Вот этим людям я должен быть признателен, и я им свою признательность выражаю, ибо руководят ими побуждения благородные: они заботятся о моем добром имени. И все же я отвожу их упрек. Хоть на меня вешали много собак, но во мне самом вес не велик — я не тяжел, а легок, так что и в воде не тону. Приняв в соображение, что проповеди монахов, бичующие грешников, уснащены шутками, прибаутками и острыми словечками, я решил, что все это тем более будет уместно в моих повестях, написанных для того, чтобы дамы не скучали. Ну, а если дамы чересчур развеселятся, то их быстро угомонят плач Иеремии, страсти господни и стенания Магдалины.

И, наконец, разве не найдутся такие, которые только потому, что я нет-нет да и скажу правду о монахах, станут утверждать, что язык у меня злой и ядовитый? Этим я охотно прощаю, ибо не могу допустить мысли, что они кривят душой. И то сказать: монахи — люди хорошие, они стараются ни в чем себе не отказывать только из любви к богу, накачивают единственно потому, что насосы у них полны, и никому о том не пробалтываются, и если бы только от них не попахивало козлом, то их общество ничего, кроме удовольствия, не доставляло бы. Со всем тем надобно признаться, что все в этом мире неустойчиво, все находится в движении и что, может статься, это относится и к моему языку, хотя не так давно одна моя соседка, — себе-то я не доверяю и обо всем, что меня касается, обыкновенно судить не берусь, — заметила, что язык у меня необыкновенно приятный — такого, мол, ни у кого нет, а ведь мне тогда оставалось дописать всего несколько повестей. Больше мне моим противникам сказать нечего.

Пусть же все судят и рядят о моей книге, как им угодно; я же, смиренно возблагодарив Того, Кто помог мне привести долгий мой труд к желанному концу, умолкаю. А вам, очаровательные дамы, дай бог жить в мире, и если чтение моей книги принесло вам хоть малую пользу, то вспоминайте обо мне.

На этом кончается десятый и последний день книги,

называемой ДЕКАМЕРОН, прозываемой

ПРИНЦ ГАЛЕОТТО.

ПРИМЕЧАНИЯ

История русского «Декамерона» насчитывает примерно сто пятьдесят лет, если за начало ее принять первый русский перевод непосредственно с итальянского языка знаменитой десятой новеллы десятого дня, сделанный поэтом Константином Батюшковым. В переводе Батюшкова патетическая эта новелла трактуется вполне в духе господствовавшего тогда романтического повествования. В последующие годы появились переводы ряда других новелл Боккаччо, не представляющие, впрочем, серьезного интереса, настолько они бледны и худосочны.

Настоящим открытием «Декамерона» для широкого русского читателя явился первый полный перевод всех ста новелл Боккаччо, сделанный в восьмидесятых годах прошлого века крупнейшим нашим итальянистом академиком Александром Николаевичем Веселовским. Перевод А. Н. Веселовского, необыкновенно точный и добросовестный, надолго определил подход не только к последующим переводам «Декамерона», но и вообще всей итальянской новеллистики эпохи Возрождения. Переводы новелл Франко Сакетти, новелл Мазуччо из Солерно, Маттео Банделло и других в основном продолжают принципы А. Н. Веселовского: дословность и калькированный синтаксис, как бы «имитирующий» язык оригинала. «Информационное» значение подобных переводов бесспорно, но их художественные достоинства вызывают сомнения и разногласия. С этой последней точки зрения приходится признать, что начало, положенное К. Батюшковым, было гораздо более многообещающим. Батюшков сумел доказать, что настоящий перевод должен быть еще и фактом отечественной словесности.

Эклектичность переводов «Декамерона», последовавших за работой А. Н. Веселовского (Журавской, Соколовой, Трубачева, под редакцией Юрского), не позволяет отнестись к ним с должной серьезностью. Будучи зачастую «перепевами» Веселовского, переводы их не отличаются ни скрупулезностью, ни оригинальностью. Теперь уже совершенно очевидно, что эти переводы по сравнению с переводом Веселовского являются шагом назад. Выжил только перевод Веселовского, что подтверждается издательской практикой.

Однако мысль о создании нового перевода, отвечающего современным требованиям точности художественной, а не дословной, неоднократно возникала, но огромность задачи неизменно отпугивала даже весьма квалифицированных переводчиков. Между тем потребность в новом переводе росла от года к году. Надеемся, что публикуемый перевод, выполненный специально для данного издания, удовлетворяет эту потребность. Как легко заметит читатель, данный перевод построен на принципах, совершенно отличных от буквализма А. Н. Веселовского. Его цель — воссоздание стилевой системы книги Боккаччо средствами русского языка, то есть приближение к тому невозможному идеальному случаю, когда бы сам Боккаччо взялся за русское перо.

Работа над переводом и примечаниями велась по новейшим авторитетным итальянским изданиям Боккаччо. Большим подспорьем явились труды видного итальянского литературоведа Витторе Бранка. Публикуемые в нашем томе иллюстрации взяты из превосходного итальянского трехтомного издания «Декамерона» (Giovanni Boccaccio, «Decameron» con introduzione di Vittore Branca, Sansoni edit, Firenze, 1966).

Редакция благодарит издательство Сансони за любезно предоставленный экземпляр «Декамерона» для работы над данным изданием.

Н. Томашевский

К ИЛЛЮСТРАЦИЯМ

Иллюстрации данного издания воспроизводят миниатюры XV века, взятые из манускриптов, хранящихся в собрании Королевской библиотеки в Гааге и в собрании Британского музея в Лондоне.