«Ведь в этом нет ничего обидного?»

Я не стал отговаривать, зная настойчивость и вспыльчивость юноши.

Видимо, на содержание письма могли повлиять художники братья Бекетовы^[811]. Тоже очень сильные, убежденные в своей правоте люди. Младший Бекетов был толстовцем. Они занимали ярко антифилоновскую позицию. Они противодействовали школе, хотя сами стояли совсем на другой позиции, чем Академия. Они оказывали сильное моральное давление и на Юрия Филиппова. Они тоже погибли. В войну были убиты на фронте.

Чтение это действительно состоялось. Оно было в узком кругу, и не в пятницу, а в другой день недели. Я на нем не присутствовал.

Об этом много говорили тогда и часто вспоминают теперь. Рассказывают, что все время, пока Юра читал, мастер, по своему обыкновению, ходил неслышными шагами по комнате, слегка наклонив голову, и внимательно слушал. Когда Юрий прерывал чтение, художник твердо говорил «нет» и продолжал ходить по комнате и слушать.

Краткий ответ художника свелся к тому, что в каждом можно пробудить творческое самосознание.

Я думал тогда, так же считаю и теперь, что не был понят высокий идеализм школы, сохранившийся с [19]19-го года.

Мастер готовил мастеров-профессионалов самоанализа и социального анализа, а не людей, которые хотели бы зарабатывать искусством.

Профессионализм исканий — самый высокий профессионализм.

Как-то, вспоминая весь этот затянувшийся спор, художник сказал при мне: «Юра чудесный мальчик».

Автопортрет был закончен или почти закончен.

Однажды Эдик и я зашли к Филиппову, чтобы вместе пойти на занятия.

Вырублен знакомый тенистый сад.

До сих пор сверкает своими цветными стеклами большое лестничное окно. Мы опоздали немного. На занятия часто приносили редкие издания по искусству, доставаемые у букинистов. У кого-то оказалась книга графики Григорьева «Русь»^[812].

Павел Николаевич отозвался так: «Вот каких он линий набросал, а провинция что — я знаю ее лучше».

Юра подал свою работу один из первых. Мастер отнесся к ней очень внимательно.

Улыбнувшись непривычно ласково, он сказал юноше: «Это сделано не по-нашему. Но интересно».

Юра заспорил, он привык спорить.

«Я переписывал и переписывал свою работу. Я хотел понять себя. Я, быть может, что-то понял, но мне только больнее от этого. Вы знаете, как трудно моей семье. Как трудно мне».

«Трудно всем. Трудно России», — тихо-тихо ответил Художник.

«Я не в силах больше учиться у вас, это выше моих сил. Я буду приходить смотреть ваши картины».

Сдержанная печаль прозвучала в ответе мастера: «Я не могу вас удержать. Приходите смотреть картины, смело приходите».

Юрий ушел.

Он больше никогда не переступил порога мастерской.

Он порвал со всеми.

А вскоре неожиданно и ненужно ушел из жизни.

У Филонова есть картина, которая с тех давних пор и навсегда слилась в моем сознании с болью мне близких людей.

К монолитным, каменным крестам прижались обнаженные юноши^[813].

Что это? Аппиева дорога?

Вечное восстание юности?

Или же это христианские мученики, жаждущие искупления и мук?

Символика Филонова многозначна. Шифры, а не символы. Если это христианство, то это христианство «Темного лика», истолкованное Розановым как религия тьмы.

У Руо, быть может, самого близкого Филонову художника по пониманию жизни — тот же мотив^[814]. Религиозная символика понята как символика страдания.

«Человек в мире».

В мире?

А каков этот мир, если мальчики прижимаются к крестам?!

Я видел эту картину на просмотрах. Мастер отклонял все вопросы учтиво и сухо.

Нежданная смерть юноши тяжело отразилась на всех.

Филонов переживал все молча, стал еще замкнутее и строже.

Мы посещали мать Юры, старались ее утешить. Что мы могли?

У Вероники не бывали. Она много работала как график, но кружок распался.

На Западе полыхала война.

Несли тревогу сухие газетные строки. <…>

Все становилось суровее и мрачнее вокруг нас и в самой Школе, без того суровой.

Напряженно, всматриваясь в сумрачные зеркала воспоминания, мы видим в них отражения сегодняшней нашей тревоги.

Филонов как человек и художник противоречив и сложен.

Нам, своим ученикам, он прививал чувство исторического оптимизма.

Он хотел передать нам веру в прогресс, веру в грядущее.

Но его живопись трагедийна от начала до конца. «Формулами» называл он многие свои картины.

Я убежден, что вся его живопись «Формула трагедии». Эта формула ее закономерностей, ее структуры.

Наше увлечение Шпенглером шло в разрез, в противоречие с подавляющим влиянием Филонова. Здесь мы вырывались из-под власти его авторитета.

Борьба с его влиянием тоже часть нашего прошлого.

Сквозь мрак пережитого проступают знаки зловещих предвестий, шифры неведомого грядущего.

Загадка страданий и зла, вечная тема и вечная тайна.

Мы говорим Рок, мы говорим Судьба, говорим историческая Ошибка.

Но что такое историческая ошибка? Какое неверное построение исторической перспективы ведет к неверным деяниям?

О непоправимости и гибельности никогда и никто не писал с таким мужеством холодного отчаяния, как писал Николо Макиавелли — великий философ трагедии.

Я читал его «Государя» в те далекие тревожные годы и перечитываю вновь и вновь, охваченный новой тревогой.

Флорентийский мыслитель пережил разграбление, разорение, завоевание Италии. В самых глубинах страдания нашел он, скорбящий и жестокий, силу для анализа политических реальностей.

<…> Сила или слабость сами по себе несчастьем быть не могут. Это положение вещей. Одновременность силы и слабости — ситуация конфликта — несчастья.

Жизнь мстит за силу.

И жестоко мстит за слабость.

В загадочности бытия древние видели свое. Свои образы распада и раздора, свои мрачные символы.

Сухо и точно как формула звучит афоризм Макиавелли, дошедший до нас из дали веков.

«Рим пал, раздавленный собственной тяжестью».

Нет мистики в этих словах — жестокая реальность. Все писавшие о падении Римской империи лишь придавали большую образность этой мысли.

Древний афоризм мог бы служить эпиграфом к «Закату Европы» Освальда Шпенглера.

Кто еще помнит, что основные фрагменты «Заката Европы» были написаны еще до первой мировой войны?

Эта книга, мудрая мудрость горькой безнадежности, пронизана предвестиями катастрофы, но ее мировой резонанс совпал с осознанием катастрофы уже свершившейся.

В темных глубинах книги затаенная, до конца не высказанная мысль, что из близких сумерек культуры — исхода нет, что все дороги ведут в ничто. И все пути неверны.

«Закат Европы» — не труд историка, не изыскание искусствоведа — это взволнованная философская лирика. Это поэма, где герой — трагедийный герой — Судьба.

Мировые цивилизации в своих круговоротах несут в себе жало собственной гибели, проклятие изначальной ущербности, которая определяет фатальную неверность каждого деяния и ложность всех целей.

В чем извечность проклятия? Почему цивилизация надломлена, почему закаты культуры? Ответа нет.

Крушение цивилизаций подобно обвалу наклонных башен.

Их строят и надстраивают над черными пропастями Ничто.

<…> Мертвый круговорот, повторность изжитых циклов — символ трагедийности Бытия.

Искусственно построенные цивилизации разрушают сами себя.

Мировая история извечно кружит вокруг неведомой, неосознаваемой, мертвой оси.

Шпенглер не доказывает, он заклинает Судьбу. <…>

История, пережитая как судьба, непонятна, как любая судьба. Есть только вопросы, они безответны.

Древняя идея вечного возвращения сама возвращается, когда эпохи смыкают свои круги. <…>