Так и началось мое большое дело. Я, конечно же, один бы Ничего не сделал. К нам приехала специальная комиссия. В эту комиссию был назначен академик Алексей Викторович Щусев. Я записывал каждое его слово, слова он подкреплял набросками карандашом и пером. Некоторые рисунки у меня сохранились. Мы обошли вес. Везде были надписи: «Проход закрыт. Заминировано. Разминировка через 2–3 месяца». Мы входили в сохранившийся полуразвалившийся дом без крыши, и саперы шли впереди. «Да бросьте», — отмахивался Щусев. Тогда сапер поднимал доску и говорил: «Смотрите». И вынимал пехотные мины.

Так как все деревни вокруг были разрушены, колхозники поселились в парках: Михайловском, Тригорском, Петровском. Никто не хотел возвращаться на место своих исчезнувших деревень. Надо было людям объяснить, зачем это нужно.

И все-таки мы стали музей создавать. Сообща начали свою очень трудную работу. Пять лет разминировался Пушкинский заповедник. Вспоминается Пушкинский праздник 1949 года. К нему готовились долго. А после юбилея, когда стали убирать мусор, нашли саперы в заповеднике трехметровую кучу невзорванного тола.

Каждый год, когда мы готовимся к празднику поэзии, берем в руки грабли, лопату, метлу. Надо все очистить, отполировать, и не бывает года, чтоб не попадались то снаряд, то мина, не говоря уж о патронах.

Наше государство постоянно заботилось о мерах по благоустройству Пушкинского государственного заповедника. Неустанно расширялись его границы. Они и сейчас продолжают расширяться. Из Германии были возвращены многие вывезенные туда фашистами вещи. Среди них и книги регистрации посетителей. И даже одна книжка, где фашистские молодчики записывали свое первоначальное впечатление о посещении Михайловского. Ибо вначале, когда они вошли в усадьбу Пушкина, им казалось, что они пришли сюда навсегда, они будут насаждать тут свой пресловутый фашистский порядок. Поэтому они и музей даже открыли. Но потом они Михайловское разграбили… Через годы музейные вещи мы находили в самых разных местах. Нашли, конечно, не все.

Так вот, после восстановления того, что было уничтожено гитлеровцами, мы решили восстановить и то, что погибло еще в тревожные годы гражданской войны, что уничтожило беспощадное время. Постепенно возникла идея создания Большого Пушкинского заповедника, куда бы вошли не просто Михайловское и Тригорское, но и Святогорский монастырь, и Петровское, и древние памятники, которые Пушкин видел, которые на него произвели впечатление, которые подталкивали его мысль к исторической теме — городище Воронич, городище Савкино…

Все места, где хотя бы тень Пушкина мелькнула, святы!

Много мы потеряли обрядов, традиций, которые складывались нашими отцами и дедами веками. Я, например, все время воюю за то, чтобы в заповеднике была не экскурсионно-туристическая работа, а развивалось своеобразное паломничество. Чтобы человек к свиданию с Пушкиным готовился особо и шел в Михайловское с чувством поклонения.

Михайловское — сыроватое место. Оно «трехэтажное». Есть место воды, есть место земли — матери-благодетельницы, дающей хлеб, и есть просто красивое место — городище, где ничего не посадишь, оно для другого дела. И все это надо сохранить надежно. В разное время здесь должно быть все разное, и даже запах. Если в заповедном месте, где есть сады, в августе и сентябре не будет пахнуть антоновскими яблоками, это будет плохо.

За послевоенные годы мы накопили огромное богатство. Настало время, когда в заповеднике нужно создать научный музейный центр, где были бы лаборатории — ботаническая, орнитологическая, зоологическая, археологическая. Где были бы помещения для оздоровления книг, рукописей. Кабинеты для творческой работы художника, приехавшего писателя… Лекторий, кинотека, фонотека…

Мы создаем сейчас новую жизнь села. Вместо старых деревушек в окрестностях Михайловского скоро появятся сельскохозяйственные центры. Но их надо сделать так, чтобы они украшали пушкинскую землю. Надо такой пейзаж создать, чтобы прибывший к нам человек, откуда бы он ни ехал, видел все национальное, русское, несущее в себе все хорошие традиции деревенского древнего зодчества. Надо, чтобы все было возможно ближе к пушкинскому пейзажу, без которого трудно правильно уразуметь истоки народности Пушкина. Ведь Пушкин родился на свет дважды. Один раз в Москве. Здесь он стал поэтом, его все любили, все о нем говорили. Но народным поэтом, провидцем души русского человека он стал в Михайловском. Здесь он увидел труд человека, его каторгу, его хлеб, его корову, его могилы, его дух, услышал его песню, его сказания, увидел древние границы своего государства. Это все на него обрушилось.

Пушкин жил втрое быстрее, чем все мы живем. Он к тридцати годам прошел такой огромный коридор жизненного пространства и он столько всего накопил, что, уехав из Михайловского, он продолжал писать и в Болдино, и в Петербурге, и в Твери, опираясь на Накопленный материал.

Восстанавливая дом поэта, я и мои товарищи стремились передать эффект присутствия в нем живого Пушкина — человека, хозяина, поэта. Свои рассуждения о великом поэте в его Михайловском я начал мыслью о том, что когда люди уходят из жизни, после них остаются вещи — свидетели их жизни и дел, что вещи бывают двух родов — рассказывающие о том, как человек ел, пил, спал (диваны, стулья, столы, кресла, посуда…), и вещи другого рода, свидетельствующие, о чем он думал, что делал, как трудился, мучился, любил, страдал (рукописи, документы, книги, картины, личные вещи…).

В этом музее есть вещи Пушкина и его близких, его книги, письма, предметы быта. Но не только это. Есть небо, звезды, облака, дождь, снег, земля, деревья, кусты, травы, цветы, сено, яблоки, птицы, звери и… даже люди. Всякий пришедший к Пушкину паломник — это ведь тоже частица пушкинского бытия, его своеобразный и очень дорогой «экспонат»… То есть реально существует огромный, многообразный мир Пушкина.

Именно это напряженное творческое соприкосновение с жизнью и лабораторией Пушкина вызвало во мне желание рассказать всем о моих маленьких и в то же время весьма существенных духовных открытиях в этом мире поэта. Так более тридцати лет назад родились мои первые новеллы. А потом вышла первая книга «У Лукоморья», которая за двадцать лет была переиздана пять раз и из тоненькой превратилась в довольно солидную книгу. В этих новеллах, конечно, не обошлось без работы воображения, они все-таки плод писательского труда. Но в них и душа моих многолетних поисков как исследователя и музейного работника. Вы сами в этом убедитесь, познакомившись с ними на страницах «Роман-газеты». Потому я и посчитал необходимым объясниться с читателем, ввести его в круг духовных исканий, прежде чем начать рассказ о Пушкине. Ведь все написанное мной — это продолжение моих дум о Пушкине, Пушкиногорье, Отечестве нашем.

Часть первая

Скромная обитель

Благодатный летний солнцестой. Тишина такая, что слышно, о чем далеко за рекой спорят зимаревские бабы.

Листья лип дрожат от обилия пчел, снимающих мед. Меду много, почитай на каждом дереве фунтов тридцать будет. Аппетитно хрупает траву старая кобыла, привязанная к колу на дерновом круге перед домом. Господский пес, развалившийся на крыльце, изредка ни с того ни с сего начинает облаивать кобылу. Тогда в окне дома открывается форточка, и картавый голос истошно кричит на собаку: «Руслан, silence!» [1] Это хозяин дома Сергей Львович Пушкин. Он опять занят своим излюбленным делом — сочинительством стихов. И требует, чтобы ему никто не мешал.

Июль тем летом, 1824 года, был на всей Псковщине жарким и душным, а август и того больше — совсем пекло. Кругом горели леса и травы. Болота высохли, по озеру Маленец — хоть гуляй… Дым пожаров заволакивал горизонт. Старики Пушкины скучали в Михайловском, в деревне они вообще всегда скучали, а сейчас и подавно. Изнывали… Одна радость — когда после обеда перебирались из дому в горницу при баньке, в которой всегда было прохладно. К тому же рядом был погреб, откуда господа то и дело требовали себе то квасу, то медовой или брусничной воды, то холодной простокваши прямо со льда.