А потом они пообедали в ресторане, накормив Мишку от пуза, и сходили в кино на дневной сеанс на «За тех, кто в море», и попили газированной воды с сиропом, и послушали оркестр на танцплощадке, нестройно выводивший подобие вальса. Среди музыкантов Гоцман узнал бородатого Рудика Карузо. На площадке, рассчитанной человек на пятьдесят, топталось не меньше пятидесяти пар, отчего в воздухе висело сплошное «Извиняюсь, мадам», «Осторожнее можно?..», «Ой, вы мне на ногу наступили…» и прочее. Время от времени настойчивый кавалер пытался разъединить особенно сдружившуюся пару, по обычаю всех танцплощадок хлопая в ладоши перед носом барышни.

— Потанцуем?.. — Давид поцеловал Нору в висок. — Я, правда, забыл, как это делается. В последний раз, наверное, перед войной…

— И я забыла, — вздохнула Нора с улыбкой. — Но попробовать можно. Миша, а ты посмотришь на нас со стороны и оценишь, ладно?..

— Ладно, — польщенно кивнул Карась.

Но в этот самый момент вальс смолк. Рудик Карузо отнял саксофон от губ и, обращаясь к недовольно замершей, словно склеившейся толпе, заорал неожиданно сильным голосом:

— А теперь последний танец Европы — линда!.. — И, обернувшись к коллегам по оркестру, взвизгнул уже в полном восторге: — Чуваки, лабаем стиль!!!

По танцплощадке прокатился единый вздох счастья. И тут же толпа стала редеть, потому что загадочную линду умели танцевать немногие — те, кто и привез ее с фронта, из всяких берлинов, будапештов и бухарестов. Зато те, кто остались на круге, спешили насладиться последним писком европейской моды до того, как засвистят милицейские свистки. Остальные толпились вокруг, ловя каждое движение законодателей моды и притоптывая в такт завыванию саксофона. Парень в гимнастерке без погон квалифицированно объяснял соседу, что в Англии линду называют джайвом. Во всяком случае, когда он общался с англичанами, те танцевали вот почти так, как сейчас, но называли это джайвом.

— Вот и потанцевали, — засмеялась Нора. — Пойдем, Давид…

— А поедем знаете куда?.. — Мишкину голову, похоже, озарила оригинальная идея. — Сегодня на Отраде опять будут взрывать! Там в последний раз так рванули, шо прямо кусок берега в море съехал с деревьями! Поехали посмотрим!..

— Что? — растерянно переспросила Нора.

— На Отраде снаряды рвут, которые вокруг города валяются, — неохотно пояснил Давид и щелкнул Мишку по носу: — Нет уж, брат, таких развлечений в твоей жизни будет чем меньше, тем лучше…

Когда уже стояли на трамвайной остановке, чтобы везти Мишку назад в интернат, на противоположной стороне Канатной Гоцман углядел Кречетова под руку с Тоней. Майор, тоже заметив его, приветственно замахал рукой и вместе со спутницей перебежал дорогу буквально перед носом у гневно загудевшего «Доджа». Гоцман проводил машину пристальным взглядом — нет, это был санитарный «Додж», крытый, а свидетели упоминали арттягач под тентом…

— Знакомься, — Давид указал на Виталия и Тоню, — это Виталий Кречетов и Тоня Царько… А это Нора. За Мишку вы уже в курсе.

Майор учтиво козырнул, по-старинному склонился к руке Норы. Тонечка с радостной улыбкой протянула ей ладонь:

— Давид Маркович такой загадочный, он вас от нас долго скрывал… Вы заходите в гости, хорошо?.. И в оперу приходите. Я там пою иногда… Когда голос есть. И когда никто настроение не портит. — Она чувствительно пихнула спутника локтем в бок.

— То-о-оня, — укоризненно протянул майор и снова взглянул на Нору: — Я очень, очень рад, Нора. Надеюсь, мы будем теперь видеться.

— Конечно, — улыбнулась Нора.

— И за тебя рад, дружище… — Кречетов с силой сжал плечо Давида.

Огласив окрестности отчаянным звоном, к остановке причалил пульман — так одесситы называли четырехосные бельгийские трамваи. На улицу выплеснуло нервный фальцет запаренной кондукторши:

— Слушайте, честное слово, я уже не могу давать объявление, шо задняя дверь — это только сюда! Я не Зоя Космодемьянская и не мать-героиня… С первой двери сходим, с первой, люди вы или звери, а?!

— Гражданка кондуктор, — очень нетрезво, но довольно робко осведомился кто-то в глубине вагона, — я таки сел случайно, под воздействием пива, и не могу сообразить — где идет трамвай?

— В Одессе!!! — от души рявкнула кондукторша.

— По рельсам!!! — поддержало ее сразу несколько других голосов.

— Ну вот, Одесса во всей своей красе, — рассмеялся Кречетов, махая вслед удаляющемуся трамваю. — Счастливо, Давид, было приятно познакомиться, Нора!..

Двор был, как прошлой ночью, — такой же непроглядно темный и пустынный. Казалось, что ни одна человеческая душа не обитает здесь, в этих домах, составлявших квадрат. Ни огонька. Даже луна и звезды, казалось, обходили двор стороной, светили куда угодно, но не сюда… Только издали доносился слитный, тяжелый гул. Это работала ночная смена недавно восстановленного силового цеха завода имени Январского восстания…

Гоцман решительно отшвырнул папиросу и затопал вверх по лестнице. Вот и третий этаж. Он осторожно толкнул дверь 22-й квартиры, и она подалась с легким скрипом. Сначала Давид вынул пистолет, но потом передумал — спрятал его и вошел в квартиру с поднятыми руками, чтобы показать, что безоружен…

И остолбенел — гостиная, сутки назад полная книг и вещей, была абсолютно пуста. Ни малейших признаков мебели. Даже портьер не было, даже абажур, накануне придававший свету тусклой лампочки неестественный синий оттенок, исчез бог знает куда…

Гоцман считал себя сильным и смелым человеком, и таким он и был на самом деле. Но сейчас он почувствовал себя маленьким и беспомощным. Бестолково покрутив головой, суеверно сплюнул трижды через левое плечо. Черти их, что ли, взяли?.. Сунулся в соседние комнаты — никого. И тоже никакой мебели…

Выйдя на лестничную клетку, Давид подошел к соседней двери, за которой, согласно старой табличке, должен был обитать гражданин Нуссбаум Н. И. Заранее приготовил удостоверение и нажал на кнопку звонка. Но за дверью стояла гробовая тишина. Никто не отозвался и после того как Давид заколотил по двери кулаками. Гражданин Нуссбаум Н. И. или спал мертвым сном, или не испытывал никакого желания открывать дверь ночным визитерам, или, что самое вероятное, его просто не было дома.

Спускаясь по лестнице, Давид несколько раз оборачивался, словно ожидая нападения. Но лестница была по-прежнему пуста. Только тощий кот бесшумно прошествовал ему навстречу, презрительно сощурив огромные желтые глаза.

Перед тем как войти в комнату, Рыбоглазый опасливо приоткрыл дверь. Но Чекан не отреагировал на его появление. Как лежал, отвернувшись лицом к стене, так и продолжал лежать. С порога даже могло показаться, что он не дышит.

— Шо, так весь день и лежишь? — пробурчал Рыбоглазый, выгружая на стол аппетитно пахнущие свертки. Ответа не было, и он озабоченно продолжил: — Ночью опять кто-то блатных отстреливал… Говорят, человек сто уже грохнули. Мусора, наверно, подмогу из других областей дернули… Слух идет, шо даже из Москвы наприезжали…

Чекан не пошевелился.

— Как рука? — снова предпринял попытку установить контакт Рыбоглазый. — Болит?

Снова молчание.

— А тебе записка от Иды, — проговорил Рыбоглазый, внимательно следя за его реакцией. — Читать?

— На стол положи и проваливай, — чуть слышно ответил Чекан, не поворачиваясь.

Рыбоглазый нашарил в кармане штанов записку, положил ее на стол. И уже с тревогой глянул на Чекана.

— Слышь, ты, не дури, а… Все ж образуется…

Он осторожно прикрыл за собой дверь и, стоя на месте, шумно затопал сапогами. Потом прислушался. В комнате было тихо. Пробормотав ругательство, Рыбоглазый направился к лестнице и начал спускаться.

Чекан тотчас же совершенно бесшумно, по-кошачьи спрыгнул с кровати и последовал за ним…

Утром первого июльского дня гвардии капитан Русначенко снова вышел на охоту. Задание командования было ему по душе. Да и вообще, эту неожиданную командировку в Одесский округ, в город, где ему еще ни разу не доводилось бывать, он принял «на ура». После германского и японского фронтов служба в разведке Киевского военного округа представлялась ему слишком пресной, слишком скучной. Ни тебе ходок в тыл противника, ни «языков», ни постоянного чувства опасности, с которым Русначенко сроднился за годы войны. Да и слишком много развелось тыловых крыс, которые чуть что начинали шипеть: «Распустились… Забыли про субординацию… Здесь вам не передовая… Думаете, мы Родине все силы не отдавали? Все воевали, вся страна!»