Павел Лакроа, коллежский регистратор, квартальный поручик Московской полиции, 14 сентября «отстал» от полицейской команды, которой было приказано покинуть столицу. При этом он освободил французского пленного командира эскадрона (в русских документах — полковника) Сент-Перна, который был поручен его надзору. Сразу по вступлении французов в Москву он, как следовало из бумаг, оставшихся в доме М.А. Обер-Шальме (там после переезда из дома Дюлона квартировал Лессепс), известил коменданта Дюронеля «о строении шара с указанием на тех, кто этим занимался, какого материала и веществ было употреблено и у кого они куплены»[408]. На следствии Лакроа показал, что приказа покинуть Москву не получал и что в дальнейшем «никакой должности не исполнял», а «только смотрел за мужиками, при театре, но избрав удобный случай из Москвы сбежал»[409]. Его бывшие начальники Ростопчин и Ивашкин пытались уличить Лакроа в даче ложных показаний[410], но сделать это им не удалось. Лакроа был «оставлен от суда и следствия свободным».

Ещё более странным кажется факт прощения на основании манифеста государя от 30 августа (ст. ст.) 1814 г. губернского секретаря Ивана Щербачёва. Будучи архитектурным помощником штата московской управы благочиния, Щербачёв по его же собственному прошению был назначен в 1-й егерский полк Московского ополчения. Однако в полк не явился, якобы по болезни. В то же время он утверждал, что, взяв из Арсенала ружья и сабли, «подвизался на охране Москвы» перед вступлением в неё неприятеля. Столь же противоречивы были его показания о своей деятельности во время оккупации. То он говорил, что был схвачен неприятелем у Арбатских ворот и представлен Наполеону, то объяснял, что «был насильно взят из квартиры в свиту Наполеона», где никакой должности не отправлял, но почему-то совершал в составе свиты Наполеона (по меньшей мере, дважды) выезды из Кремля[411]. В.М. Безотосный не без оснований утверждает, что Щербачёв имел прямое отношение к деятельности французской разведки. Но, проведя до ноября 1814 г. время в тюрьме, он в конечном итоге был прощён!

В отличие от Щербачёва, вина канцеляриста Орлова, заключавшаяся в шпионской деятельности в пользу неприятеля, была доказана. Орлов был арестован у Чёрной грязи на Петербургской дороге возле русской заставы, где он «расспрашивал секретно о расположении войск». Когда Орлова арестовали, он по дороге пытался бежать. При нём нашли не только «билет от дежурного генерала вице-короля Богарне» с изъяснением, что он, Орлов, «имеет собственно от оного вице-короля поручение», но и бумагу, написанную его собственной рукой, со следующим текстом: «ехать 30 или 40 вёрст, после оттуда на великий тракт Воскресенский; узнать ещё когда, куда полки пошли, или идут или дожидаются где и где армия находится»[412]. Однако и Орлов был по манифесту государя от 30 августа (ст. ст.) 1814 г. прощён!

Нам осталась неизвестной дальнейшая судьба Лариона Смирнова, московского купца 3-й гильдии, ставшего комиссаром полиции, приговорённого Сенатом к лишению доброго имени, битью плетьми и отдаче в рабочие. Он был бит и взят крестьянами с. Вохны, которые нашли при нём 2 неприятельские прокламации (как тут не вспомнить о Корбелецком, при котором были такие же прокламации!). В ответ на попытки Смирнова оправдать себя перед Следственной комиссией волостной голова Егор Стулов сообщил, что в с. Вохны Смирнов «провозглашал чтоб крестьяне как хлеб, так и другие припасы, возили в Москву для продажи неприятелю»[413].

По-видимому, ушёл от возмездия и другой изменник — Александр Петрович Лемон (Леймон), приписанный к московскому купечеству. Судя по всему, он сознательно остался в Москве и, будучи знаком с начальником бюро разведки Главного штаба Великой армии генералом М. Сокольницким, вступил во французскую службу по комиссариатской части. Во время оккупации Лемон счёл за лучшее отправить жену Марию (Эмилию) Лемон (Леймон) из Москвы в Ярославль, получив для неё билет для проезда от 24 сентября (ст. ст.) за подписью И.А. Тутолмина(!) (Интересно, что письма мужу из Ярославля Мария Лемон тоже адресовала на имя Тутолмина). Имелись сведения, что Марию Лемон до заставы провожали люди Сокольницкого[414].

П.А. Волконский упоминает ещё одну личность, дело которой не поднималось и не рассматривалось следственной комиссией, — Петра Иванова Ларме, «водочного мастера». По мнению Волконского, Ларме, не раз сопровождая «французского генерала, исправлявшего должность коменданта» (Мийо? — В.З.), в конечном итоге оказался «офицером французской службы, который с вестовыми разъезжал по Москве»[415].

Среди всех явных изменников особенно поражает фигура Ивана Гаврилова Познякова, купца 3-й гильдии. Его жена, Екатерина Михайлова, в юности воспитывалась в доме кн. Ю.А. Понятовского в Варшаве, и это позволило Познякову быстро войти в доверие к французам. Среди доказанных Следственной комиссией действий Познякова, изобличавших в нём изменника, значилось: знакомство с Лессепсом, которого он «кормил и поил водкой» в своём доме (при этом упоминалось, что Лессепс приезжал к Познякову вместе с Вишневским!); ездил к Понятовскому за Серпуховские ворота, имея бумагу от Мортье; ездил вместе с французским солдатом на рынок для закупки продовольствия, получив от Лессепса 10000 ассигнациями; принимал секретаря Лессепса Умберта (имелся ввиду комиссар полиции Умберт Дро). Позняков получил также поручение осуществить закупки продовольствия за городом, для чего ему было выделено 10 гусар. Однако в этом случае Позняков сказался больным (вместо Познякова французы решили отправить в эту опасную экспедицию, о которой будет речь ниже, Коробова, Козлова и Переплётчикова).

Но, пожалуй, самым возмутительным в действиях Познякова оказался грабёж им имущества московских жителей, которое оказалось «бесхозным»[416]. Особенно много вещей Позняков присвоил себе во время пожара Гостиного двора. По-видимому, частью награбленного Познякову пришлось поделиться с французами. Комиссия установила, что он отвозил «2 ящика серебра к капитану французской службы Кобылиньскому» в дом Щербатова на Девичье поле[417].

В руках комиссии оказались сведения о том, что вместе с Позняковым в хищениях различных товаров участвовал и московский купец Михаил Карнеев и что он, к тому же, участвовал в работе французской администрации и «носил на левой руке белую повязку». Однако сам Карнеев в этом не признался, а 6 опрошенных свидетелей утверждали, что они «никогда у него на руке не видели повязки» и что он «в сношениях с неприятелем не замечен»[418]. Комиссия удовлетворилась этими показаниями, и Карнеев был признан невиновным.

Что же касается Познякова, то он был приговорен к 15 ударами кнутом, вырезанию ноздрей, клеймению и отправке в кандалах на каторгу. Манифест Александра I от 30 августа (ст. ст.) 1814 г. на него не распространялся.

На этом фоне предательства, измены и мародёрства резким контрастом выделяется поведение московского купца П.П. Жданова. Он не смог выехать из Москвы и, потеряв во время пожара дом, испытал вместе с женой и двумя малолетними дочерьми, все страдания несчастных погорельцев. Наконец, он услышал, что у маршала Даву на Девичьем поле дают «некие особые пропускные виды на выход из Москвы». Действительно, на Девичьем поле в доме кн. Н.И. Нарышкиной, где помещалась канцелярия «герцога Эльхингенского» (герцогом Эльхингенским был Ней; не перепутал ли Жданов «герцога Ауэрштедтского» (Даву) с «герцогом Эльхингенским»?), и где толпилось много народу, человек, говоривший по-русски, объявил: «Кто имеет жену и детей, того отпущу и билет дам вольный». Жданов сказал, что у него жена и дочери. Тогда его ввели в дом, начали расспрашивать и заставили перекреститься перед образом в подтверждение правдивости слов. Однако всё это оказалось ловушкой. Жену и детей французы оставили в Москве в качестве заложников, поместив их в том же доме Нарышкиной, а Жданова отправили в качестве шпиона к русской армии. Ему было обещано за успешное выполнение задания выпустить семью, наградить 1000 червонцами и «выбрать любой дом в Москве». Затем Жданов был представлен маршалу Даву и отправлен за город. Мучимый сомнениями, опасаясь за жизнь и благополучие семьи, Жданов, достигнув русских постов, потребовал отвести его к генералу. В конечном итоге его представили генералу М.А. Милорадовичу, которому он изложил «наставление», данное французами, и которое он заучил наизусть. Среди прочего Жданов должен был сообщить французам, «что народ говорит о мире», а также всюду разглашать, что в Москве весь хлеб цел и Наполеон намерен там зимовать. Вполне очевидно, что эти сведения оказались для русского командования чрезвычайно ценными, открывая истинное состояние французских войск и истинные намерения Наполеона.