Когда Александр I решал вопрос о назначении Ростопчина на пост московского главнокомандующего, последний в качестве непременной просьбы потребовал назначения Брокера полицмейстером в Москву, что и было сделано указом от 6 июля 1812 г.[206] Для этого пришлось даже основательно изменить всю структуру московской полиции, выделив для Брокера несколько полицейских частей города! Ростопчин, уважавший в Брокере прямоту характера и знавший о его ненависти к московским масонам, а также пользуясь полной зависимостью небогатого и не имевшего места Адама Фомича от него, решил его использовать в борьбе с тайными «врагами Отечества». Дело Верещагина и причастность к нему Ключарева открыли перед Брокером долгожданную возможность отомстить масонам, окопавшимся в почтамте, за все неудачи по службе и несправедливости, постигшие Адама Фомича в его почтовой деятельности. Стремления Брокера отомстить масонам совершенно совпадали с намерениями его шефа. По мнению Д.П. Рунича, который после высылки Ростопчиным Ключарева будет возглавлять московский почтамт, именно через Брокера в начале августа 1812 г. удалось подкупить «одного бедного служащего», который выкрал листок, составленный Дружининым[207].

Ростопчин не преминул информировать Александра I о «зловредных» замыслах московских масонов. 6 августа он сообщил о циркулировавших по Москве слухах, будто гибель России является Божьим наказанием за кончину Павла I. «Я не сомневаюсь, — писал он, — что сочинители этой бессовестной молвы суть Лопухин, Ключарев, Кутузов и Лубяновский…» Ростопчин прямо просил государя дать ему указание выслать этих лиц из Москвы «до дальнейших распоряжений»[208]. Александр I молчал.

10 августа Ростопчин получил сообщение об оставлении русскими войсками Смоленска. Охваченный новой вспышкой гнева на врагов Отечества и помятуя о чрезвычайных полномочиях, которыми облек его государь (правда, в чем собственно они заключались, до конца так и не было понятно), Ростопчин приказал Ивашкину арестовать Ключарева и выслать его из Москвы. Формальным предлогом для этого акта произвола Ростопчин счел возможным указать на «новые разглашения (вероятно имелись ввиду листки, составленные Дружининым. — В.З.), и ночные у него собрания, где бывают сенатор Кутузов и Чеботарев»[209]. Около полуночи 10 августа Ростопчин вместе с Ивашкиным в сопровождении полицейских неожиданно нагрянули в почтамт, приказали Ключареву немедленно собираться в дорогу и опечатали все бумаги, находившиеся в кабинете почт-директора. Той же ночью в сопровождении квартального поручика Ключарев с женой был отправлен в Воронеж[210]. Вначале Ростопчин планировал посадить на место почт-директора своего друга действительного статского советника князя Д.Е. Цицианова, однако по здравому размышлению должен был отдать должность более сведущему в почтовом деле чиновнику, помощнику почт-директора статскому советнику Д.П. Руничу. Рунич, который симпатизировал Ключареву, в дальнейшем помог последнему оправдаться в глазах императора. Когда Александр I захотел познакомиться с бумагами, конфискованными у Ключарева, Ростопчин заявил, что они сгорели во время московского пожара. Однако оказалось, что это не так, и «суму» с бумагами сохранил Рунич. В декабре 1812 г. эта «сума» была представлена императору. В ней не оказалось ничего предосудительного[211].

Между тем, в голове Ростопчина последовательно созревала мысль об уничтожении Москвы в случае подхода к ней неприятеля. После оставления Смоленска эта идея становилась все более определенной. 13 августа Ростопчин писал Балашову: «Мнение народа есть следовать правилу: “Не доставайся злодею”. И если Провидению угодно будет, к вечному посрамлению России, чтоб злодей ее вступил в Москву, то я почти уверен, что народ зажжет город и отнимет у Наполеона предмет его алчности и способ наградить грабежом своих разбойников»[212]. Эту идею живо подхватил главнокомандующий 2-й Западной армии П.И. Багратион, с которым Ростопчин состоял в постоянной переписке. «Истинно так и надо, — писал Багратион московскому главнокомандующему, — лучше предать огню, нежели неприятелю. Ради бога надо разозлить чернь, что грабят церкви и женский пол насильничают; это надо рассказать мужикам»[213]. В том же письме Багратион допустил в отношении государя такие выражения, которые, будь они обнаружены в одном из листков московских масонов, обернулись бы против них немедленной расправой! «От государя ни слова не имеем, нас совсем бросил. Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения, и все убегает. По-моему, видно, государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем»[214]. Что было позволено открыто говорить и делать барам, не было позволено даже мыслить простым чиновникам или купеческим сыновьям…

Всю вторую половину августа Ростопчин без устали изобретал все новые и новые способы поддержания в московском простонародье «патриотического возбуждения». Помимо знаменитых «афишек», писаных псевдонародным языком заигравшегося в русскость богатого барина, московский главнокомандующий усилил демонстративные поиски затаившихся врагов Отечества. 18 августа Ростопчин докладывал Балашову: «Для удовольствия народа (Sic! — В.З.), отобрав 43 человек из самых замеченных по поведению и образу мыслей французов, наняв до Нижнего Новгорода барку, завтра ночью забрав, отправлю водою, а оттуда в Саратов и далее»[215]. Среди иностранцев, которые не были отправлены на барке, а продолжали содержаться в Москве, ожидая наказания, был уже упоминавшийся нами Мутон. Он был определен к наказанию кнутом и ссылке в Сибирь. Доносчику на Мутона Ростопчин демонстративно выдал 1000 рублей (!) в награду, тем самым поощряя доносительство на «подозрительных» иностранцев. Многие из московского простонародья этим воспользовались. Более того, стали составляться заговоры с целью массового избиения оставшихся иностранцев и разграбления их имущества. Об одном из таких заговоров поведал в «Записках» сам Ростопчин. Он же рассказал, как некий Наумов, занимавшийся хождением по делам, по-видимому вдохновленный намерениями Ростопчина предать город огню, «подговаривал дворовых людей и указывал им, куда следует собираться, когда настанет время грабить. Он записал уже более 600 (! — В.З.) человек»[216]. «Патриотический порыв», организованный Ростопчиным, с неизбежностью должен был соединиться с разнузданной уголовщиной.

Верещагин все эти дни накануне сдачи Москвы продолжал быть в заключении в «яме», то есть в тюрьме для должников, которая находилась в подвальных помещениях здания, бывшего когда-то монетным двором, а затем губернскими присутственными местами[217]. Там же содержался и француз Мутон.

Когда отгремели орудия Бородинской битвы, и русская армия приблизилась к Москве, неотступно преследуемая Наполеоном, 30 августа Ростопчин обратился к москвичам с воззванием, призывая их собраться «на Три горы»[218], дабы вместе с армией они встретили неприятеля и разбили его. Но сам Ростопчин заведомо знал, что «у нас на Трех горах ничего не будет», как он заявил С.Н. Глинке, передавая ему это воззвание. Тысячи москвичей собрались 31 августа в указанном месте, но, простояв в ожидании целый день, так и не дождались губернатора, и в тягостных раздумьях к вечеру разошлись.

Между тем Москва к тому времени уже оказалась наводнена дезертирами, ранеными и «мниморанеными» (Ростопчин). «Волнение в народе было сильное, — писал о событиях 1 сентября 1812 г. в рапорте министру юстиции надворный советник АД. Бестужев-Рюмин, — грабили даже домы; пьянство и озорничество оставалось без всякого опасения быть наказану»[219]. Как сообщал в письме чиновник московского почтамта А. Карфачевский, 1 сентября по улицам города прохаживались «одни раненые солдаты, бывшие в деле под Можайском, разбивали питейные дома и лавочки на рынках»[220].