Потребность во всех этих мерах предосторожности возникает из-за того, что вооруженные силы являются социальными организациями. Подобно тому как это происходит в других организациях, только в гораздо большей степени, их способность функционировать зависит от их сплоченности. Лучшими вооруженными силами всегда были те, в которых солдаты, даже глядя смерти в лицо, знали, как стереть грань между «ты» и «я» в пользу «мы». Обязательное требование, что радость и боль должны делиться поровну между всеми бойцами, совершенно не принимает во внимание отношения между мужчиной и женщиной — отношения, которые в силу биологических или социальных причин всегда носят личный характер. Во многих племенных сообществах существуют брачные институты, которые нам покажутся странными и запутанными: они разрешают не только полигамию и полиандрию, но даже ограниченный обмен женами в пределах большой семьи или клана. Более того, полигамия получила распространение во многих других социумах, которые вовсе не примитивны. И тем не менее, по-видимому, ни одно общество никогда не практикует полный промискуитет и никогда не относится к мужчине и женщине абсолютно одинаково. Противоречия между социальными требованиями и личными привязанностями настолько существенны, что армии нередко стремились превратить своих солдат в полуевнухов, запрещая им жениться и заставляя брить усы и бороды, т. е. наиболее характерные внешние признаки мужчины. И наоборот, присутствие женщин в армии терпят только в той степени, в которой они дефеминизированы. Либо они становятся общественной собственностью, т. е. проститутками, либо к ним следует относиться как к мужчине в женском обличье. Многие женщины считают эту альтернативу унизительной, и неудивительно.

Подведем итог. То, как к женщине всегда относились и продолжают относиться в армии, достаточный аргумент, опровергающий восходящее к Клаузевицу представление о войне как о средстве для достижения цели. С другой стороны, тот факт, что начиная с середины 1970-х гг. женщины получили возможность поступать на службу в армии многих западных стран, не должен рассматриваться как признак изменения отношений между полами. Только в Израиле, маленькой стране, народ которой в течение многих лет сражался с многочисленными врагами, вооруженные силы приветствовали широкое привлечение женской рабочей силы, но даже в этом случае участие женщин во многих отношениях было сопряжено с проблемами. Во всех остальных случаях не соображения национальной безопасности, а феминистское политическое давление способствовало созданию законодательной базы и проложило женщинам дорогу в ряды вооруженных сил. Таким образом, сами армии едва ли отдают себе отчет в том, что они теряют свою роль реальной боевой машины. В период, когда их полезность подрывается ядерным оружием, с одной стороны, и конфликтами низкой интенсивности — с другой, ведение войны — это последнее, что может входить в планы большинства армий, находящихся в распоряжении государств современного типа. В этой ситуации факт, что армии смогли или были вынуждены найти нишу для женщин, может рассматриваться в качестве как причины (хотя и не основной), так и признака их заката.

Стратегическая «смирительная рубашка»

В книге новелл «Тринадцать трубок» советского писателя Ильи Эренбурга есть одна («Четвертая трубка»), где повествуется о двух солдатах времен Первой мировой войны, которых командиры послали патрулировать «ничейную» полосу. Пьер — француз, невысокий загорелый виноградарь из Прованса. Петер — немец, рослый, белокожий фермер, выращивавший картофель в Восточной Пруссии. Пьер сражается за «свободу, или железо, или уголь, или черт знает за что». Петер тоже сражается за «свободу, или железо, или уголь, или черт знает за что». Готовясь схватиться врукопашную и убить друг друга, каждый думает о грудях своей жены.

Если смотреть на войну с точки зрения высокопоставленных лиц, принимающих решения, она действительно может быть инструментом для достижения или отстаивания политических целей, хотя при ближайшем рассмотрении почти наверняка окажется, что их предполагаемая рациональность — всего лишь тонкая кожура, под которой скрываются другие, менее осознанные мотивы. Впрочем, как бы там ни было, множество бойцов, принимавших участие в большинстве известных войн, вероятно, даже не отдавали себе отчет в том, какова действительная суть политических соображений, якобы ради которых они должны были сражаться. Но если даже воины понимают эти мотивы, все равно связь между ними и различными факторами, составляющими боевую мощь армии, никогда не бывает простой. Политика организованного сообщества далеко не всегда совпадает с целями составляющих его индивидов. Только в крайних случаях, когда идет война за выживание, интересы сообщества напрямую связаны с жизнью каждого человека; и даже в этом случае совпадение не всегда бывает полным.

При прочих равных условиях — чем крупнее и сложнее ведущее войну сообщество, тем меньше вероятность того, что интересы отдельных его членов совпадут с интересами государства; именно по этой причине такие писатели, как Платон и Руссо хотели ограничить свои идеальные общества размерами города-государства. Например, на тот момент, когда Соединенные Штаты начали войну во Вьетнаме, ни один солдат Вьетконга или Северного Вьетнама не уничтожил частной собственности граждан США и не причинил вреда ни одному американцу. Большинство рядовых солдат, вероятно, не понимали сложной цепочки рассуждений, которая привела к принятию решения о вторжении, даже если мы предположим, что там было что понимать (а это совсем не очевидно даже в ретроспективе). Государство — это равнодушный монстр. Посылать людей на смерть в интересах кого-либо или чего-либо — это не война, а самое подлое убийство. Предположение, что люди начнут воевать при нажатии кнопки только потому, что такова «политика» государства, — первый шов в «смирительной рубашке», «сшитой иглой» современной стратегической мысли.

Даже если первоначально люди знают, за что предположительно они будут сражаться, затянувшийся конфликт почти гарантирует, что первоначальные цели будут забыты и что средства займут место целей. Отличной иллюстрацией того, как это бывает, служат кампании Александра Македонского. Когда они только начинались, македонские крестьяне, из которых состояла его армия, возможно, задавались вопросом, что они делают; более того, греки немакедонского происхождения, по всей видимости, заключив, что они ничего особенно и не делают, решили остаться дома. К тому времени, как армия пересекла Геллеспонт и сражалась на территории противника, этот вопрос уже больше не имел значения. Следуя за своим полководцем до границ цивилизованного мира и за его пределы, войска шли и сражались не ради той или иной цели, а потому, что сражения и походы стали их жизнью.

Если судить по повествованию Флавия Ариана, сам Александр прекрасно отдавал себе отчет в том, что его усилия, по сути, были далеки от какой бы то ни было «реалистичной» политики, и чем дальше он уходил от Македонии, тем более это было верно. Уничтожив Персидскую империю и свергнув Дария, снова и снова он атаковал далекие варварские племена, и не потому, что это входило в те или иные его планы, а просто потому, что, по бытовавшему мнению, они и их крепости были слишком сильны, чтобы их можно было завоевать. Достигнув Индии, он столкнулся с тем, что его войска почувствовали себя достаточно навоевавшимися и потребовали возвращения домой. Чтобы разубедить их, он прибегнул ко всем доводам, какие только можно было придумать, перечислил все их прошлые заслуги и пообещал в будущем новые награды в дополнение к уже имевшимся. Ничто не помогало, и он прибегнул к последнему доводу: «Достойное занятие, — заявил он, — само по себе является целью». История со времен Александра и до наших дней не знала кампаний равных этой, длившейся десять лет и состоявшей из непрерывной череды побед; но как только был задан вопрос: «Чего ради?» — прошло всего десять дней — и кампания завершилась.