Встречать самолет пошла большая часть отряда во главе с Владимиром Константиновичем. Пригласили и человек тридцать поляков. Идти далеко, через бывшую границу, проведенную здесь в 1939 году. Командир назначил меня в головной дозор в паре с другим партизаном — идти метрах в ста впереди отряда. Напутствие его было кратким: «Пропустите засаду и останетесь живы — расстреляю». А надо сказать, что в засаде тоже не дураки сидят, и когда видят двух вооруженных людей, идущих по дороге, то понимают, что основная часть партизан идет сзади. Поэтому стараются себя не обнаружить. Вот здесь мне пригодились знания, почерпнутые еще в полковой школе из «Боевого устава пехоты»[21]: как осматривать овраг, отдельно стоящий дом — на пути и такой был — и прочее. Мои действия, по-видимому, не ускользнули от внимания командира, так как впоследствии, когда он ходил на задание, или при передвижении отрада он всегда назначал меня в головной дозор. Лестно, но, черт возьми, опасно. Правда, тогда на меня напало какое-то неистовство — я лез везде — слишком уж сильно мечтал прежде о том, чего теперь достиг.
Перейдя границу и углубившись километра на три-четыре на «нашу» территорию, мы остановились на поляне, где стояло несколько заброшенных домиков — наша погранзастава. От домиков остались только срубы, а в одном-двух — еще полы и крыша. А вот немецкая застава, мимо которой мы проходили, была иной — кирпичные, оштукатуренные и побеленные дома. Да и на самой границе стояли еще два пограничных столба, но таких разных, хотя и полосатых: наш красно-зеленый, весь облупленный, как будто его красили в прошлом веке, и немецкий — черно-белый, как новенький, с доской из нержавеющей стали, на которой было вытеснено «Deutshe Reich» и орел со свастикой в когтях.
На этой поляне мы прожили три дня, так как самолет все не прилетал из Москвы, связь с которой держали постоянно. Через поляну проходила запущенная проселочная дорога от границы вглубь «нашей» территории. На этой дороге у входа и выхода с поляны были поставлены посты, сменявшиеся каждые три часа. В эти дни делать было нечего, и я слонялся по поляне сначала бесцельно, а потом со все возрастающим интересом. На краю полянки я случайно обнаружил в бурьяне разбросанные и проржавевшие части ручного пулемета Дегтярева. В одном из домиков на уцелевшем полу — нашел гривенник, который долго хранил у себя. Как-то, стоя на посту на дороге, ведущей с поляны на восток, я, от нечего делать, копнул носком сапога мох под сосной. Нога наткнулась на что-то твердое и подвижное. Я наклонился и вытащил два пустых магазина от самозарядной винтовки Токарева, уже сильно проржавевших. И только тогда, когда я держал их в руках, все виденное мною соединилось, и я хорошо представил себе то раннее утро 22 июня 1941 года. Немецкие полчища и горстка пограничников, вооруженных винтовочками и пулеметиками. Они приняли удар немецких частей со всем арсеналом боевой техники и бились до последнего патрона (на стенках деревянных домиков многочисленные следы осколков и пуль, следы ближнего боя), а потом, отступая, уничтожали и прятали свое оружие уже без патронов. Эту полянку я вспоминаю до сих пор с внутренним благоговением перед безвестным, но высоким воинским подвигом, не отмеченным никакими наградами, а лишь смертью или страшным пленом.
Вместо трех часов мне пришлось простоять тогда все шесть. Черепович, который должен был сменить меня, встал на пост по своему разумению почему-то в другом месте. Из-под своей сосны я видел, как с полянки он просеменил в лес. Но я был солдатом дисциплинированным, зарубив себе на носу, что самовольно пост покидать нельзя ни под каким видом. Отойти же метров пятьдесят назад и крикнуть не решался — еще паника поднимется. Так и стоял. И это затянувшееся стояние и помогло мне найти те самые порожние магазины. Когда сменили Череповича, хватились и меня. Николай был разводящим, он и выяснил, что Черепович меня не подменял.
К вечеру мы снялись и пошли на место встречи самолета. Быстро темнело, собирались тучи. На огромной старой вырубке, шириной метров шестьсот и длиной километра два, в ее середине выложили буквой «Т» пять больших куч сухого хвороста. Около каждой кучи дежурили партизаны с маленьким костерком. При первых звуках самолета надо было зажигать кучи. Остальные партизаны были поделены на четыре группы искать сброшенные мешки. Тут же было сказано, что будут сброшены двое людей. Совсем стемнело. Вдали загремело, но это был не гром. Костя сказал, что сейчас должен быть самолет, что он летит вместе с бомбардировщиками, которые бомбят железнодорожные узлы. И, действительно, послышался гул низко летящего самолета. Костры ярко вспыхнули, когда самолет был уже над нами. Мы стали разбегаться за грузом. Быстро и безмолвно спускались парашюты, и длинные мешки падали на землю. Я заметил парашют, спускающийся более медленно. Пока я через пни и мелкий кустарник подбегал к месту приземления, там уже копошился человек в сером. Каково было мое удивление, когда я увидел женщину средних лет. Подбежали и Другие партизаны. Мы помогли ей освободиться от парашюта и повели к ярко горевшим кострам. Я спросил, не ушиблась ли она. «О, нет, все очень хорошо!» — проговорила она с сильным немецким акцентом. Первое, что я, наивный человек, подумал — зачем гнать сюда самолет, чтобы спустить к нам эту немку. У костра стоял второй парашютист тоже в сером комбинезоне, пожилой, сухопарый человек небольшого роста. Он мне напомнил нашего давнего Загорского[22] хозяина, у которого в 30-е годы мы снимали квартиру, некоего П; Г. Осипова, часовщика по профессии и пьяницу по наклонности. Но это, конечно, был не он, а второй немец.
Партизаны подтаскивали к кострам темные длинные, зашнурованные бельм мешки. Один мешок, девятый, долго не могли найти. Самолет давно уже улетел, включив на прощанье сильный свет. Наконец, все найдено, погружено на повозку, и мы двинулись в обратный путь. В лагерь вернулись во второй половине следующего дня. Перед тем, как распустить участников похода, Владимир Константинович объявил всем благодарность и, еще не распуская строя, сказал следующее: «Нам стало известно об одном деле. Если это, действительно, так, то виновникам не сдобровать. А теперь разойтись».
Ночь была жаркой, душной, спали плохо. На другой день делать было нечего, и мы продолжали отсыпаться. Сквозь дрему услышал, как позвали Николая. Он встал и ушел. А через некоторое время разбудили и нас троих и позвали к командиру. Мы гуськом двинулись — Ванюшка первый, я второй и Димка третий.
На полянке около штабных шалашей, которые скрывались в гуще больших кустов и деревьев, стояли четыре елки, причудливо росших из одного корня. В тени этих елок партизаны поставили стол из тесаных плах. За столом с одной стороны сидели Владимир Константинович и Костя, а с другой Николай и Васька. У меня внутри, что называется, захолонуло: «Узнали!» — пронеслось в голове. Вспомнилось вчерашнее предупреждение Владимира Константиновича.
Нам сказали сесть на ту же скамейку, что и Николай и Васька. Вид у обоих был подавленный. Перед Костей лежала бумажка, на которой были написаны фамилия, имена и отчества Николая и Васьки. По краям бумажки — завитки и прочее, что рисуется, когда написанное и тема разговора далеки друг от друга. А разговор был, видно, длинный. Владимир Константинович, обращаясь к нам, сказал: «Когда вы прибыли в отряд, я вас спрашивал, не знаете ли вы людей, которые изменили Родине, служили у немцев. Теперь мы задаем этот вопрос еще раз. Что скажете?» Мы нестройно ответили, что прибавить к тому, что было, нечего. Тогда нас стали спрашивать о том же поочередно в том порядке, как мы сидели — первого Ванюшку, потом меня, потом Димку. Мы так же, теперь уже поочередно, ответили то же самое. Все это начинало походить на игру в жмурки с плохо завязанными глазами. Костя ерзал, тяжело вздыхал и всем видом показывал: ну чего вы там ерунду порете. В третий раз к нам обратился Владимир Константинович уже с прямыми перечислениями деяний Николая и Васьки, но, не называя их имен, спрашивая, и таких вы не знаете? Все и без того было ясно. И тут я не выдержал: «Владимир Константинович, все это мы знаем, но когда бежали, то уговорились, что они о себе сами скажут, а мы говорить не будем. Такой уговор у нас был». — «Был такой уговор?» — спросил он Николая и Ваську. Они молча кивнули головой. «И вы знали?» — спросил он Димку и Ванюшку. «Да, знали». — «Ну, вот, понимаешь, а сидят и молчат. Что же вы знали?» — «Что были в школе, ходили в наш тыл с заданиями». Это было все. Были еще какие-то вопросы о подробностях, которые я не помню. «Ну, ладно, идите, все понятно», — закончил разговор Владимир Константинович.