День спокойный, солнечный. Издали слышна артиллерия, и на улицах рвутся, правда, редкие снаряды. Страшно было пробегать мимо горящей школы, которую никто не тушил и даже никто не глазел на пожар. В настежь открытые окна второго этажа видны спокойные и страшные языки пламени, шевелящиеся и стелящиеся по потолку, отчетливо слышен треск горящего дерева. На окраине города около железнодорожных путей жители тащат на спинах мешки с мукой и крупой.

Наконец наталкиваемся на остатки одной из рот нашего батальона. Говорят, что полк отступает на север другой дорогой и с началом бомбардировки они потерялись. Идем вместе по дороге на Лугу. К вечеру свернули налево и ночевали около деревни со странным названием Гора. Везде полно войск. Утром выясняется, что от нашего полка отбилась не только эта рота. Собирается целый батальон. Идем брать Псков — таков приказ довольно большой массе войск. Движемся по полю медленно. Подолгу лежим во ржи. В одном месте даже пообедали. Справа и слева постреливают. Вдали деревушка — непосредственный объект нашего наступления. За ней через поле город, а над ним в воздухе привязанный аэростат — наблюдательный пункт немцев. Над нами пролетело три звена наших бомбардировщиков. Стало совсем весело. Когда самолеты были над городом, рядом с нами начали вспыхивать грязноватые облачка. Отбомбив, самолеты развернулись и ушли.

Деревушка стала ближе. Стоит на возвышенном берегу маленькой речушки, к которой ведет пологий спуск. Когда мы стали двигаться по нему еще во ржи, из деревни началась по нам ружейно-пулеметная стрельба. Бегу, командую своими бойцами по всем правилам боевого устава. Во ржи еще ничего: короткая перебежка и падаешь на землю. Тебя не видно. Но вот рожь кончилась — чистый пологий склон к речке. Бежишь — а перед тобой фонтанчики из земли. Один ни в жизнь не побежал бы вперед. А смотришь — слева и справа перебегают, и ты поднимаешься и командуешь и бежишь тоже. Немцы, видно, нервничают, плохо метят: краем глаза вижу, что никто не остается на поле. Речка ближе, ближе. Из-за нее слышны крики: спасите, родненькие, помогите! На противоположном высоком берегу в земле прокопаны неглубокие пещеры и ниши, а в них прячутся жители деревни. Некоторые выбегают навстречу нам. А меж домов засуетились силуэты серо-зеленого цвета и начали исчезать. Прыгаем по воде, лезем вверх, врываемся в деревню. Немцев не видно. Между нами и городом картофельное поле и железная дорога. К ней бегут немцы. Палим вовсю. Стрельба кругом такая, что ничего не разберешь. Вдруг один схватился за бок, другой упал, а от стен домов полетели щепки. Скорей за угол. Выглядываем. Слева кусок поля. В середине его подозрительное шевеление. Так и есть — пулемет! Один из солдат пополз туда с гранатами, и стало спокойнее. Толчемся у домов и не знаем, что делать. И тут началось! Немцы открыли артиллерийский огонь по деревне. Нас как ветром выдуло из нее. Особенно туго пришлось за речкой на пустом поле. Какое-то время, по-видимому, очень недолго, вокруг творился страшный хаос из взрывов, поднятой в воздух земли и мечущихся людей. По спине, по голове бьют, как град, комья земли, в душе панический ужас без мыслей, без слов и одно только желание замереть и буквально влипнуть в землю. Наконец немцы переносят огонь дальше, и все мы бежим в том направлении, откуда только что наступали. Да, страшен первый обстрел, когда артиллерия бьет по тебе и попадает совсем близко.

Вижу почти всех из моей команды. Огонь ослаб, и мы уже не бежим, а идем и приходим на то место, где обедали. Но тут опять обстрел. Бежим вместе с знакомым помкомвзводом, грузином, раненным в руку. Бежим толпой по проселку, бежим с повозками, кухней, и немцам на аэростате, наверное, нас хорошо видно. Их артиллерия так и провожает нас. Приспосабливаемся к обстрелу. В какой-то короткий еле заметный миг ухо улавливает слабое, но страшное шуршание, и на удивление быстро оказываешься на земле без всякой на то внутренней команды. И в тот же момент в воздух летят комья земли, целые кусты, и все покрывает грохот.

С нами бежит политрук Грызлов. Еще перед началом войны он заказал шить себе сапоги, на его ногу — сорок седьмого размера — готовых не оказалось. Сапоги сшить не успели, и он отправился на фронт в тесных ботинках. Теперь он бежал босиком, труня над своим положением словами популярной тогда песенки о незадачливых японцах: «Наступали в полной форме, отступали без штанов». И так до темноты, пока немцы не потеряли нас из вида.

Долго шли, не отдыхая, а наутро нас подобрала автоколонна дивизии, пробирающаяся по проселкам и груженная бочками с бензином. Помогали машинам выбираться из заболоченных мест. В лесу у дороги увидели груду зарядных ящиков, полных снарядами; где-то встретилась группа солдат с винтовками, идущих, как сказали, «к своим». В поле повстречался мужик верхом на лошади без седла, отрекомендовался председателем колхоза, вез в котомке закваску для хлеба. В местечке Середка на дороге Псков-Гдов узнали точное расположение нашего полка. Там же в Середке сдал приятеля-грузина в госпиталь. На прощанье он подарил мне добротную финскую флягу в суконном чехле. В полк ехали лесом, в котором было полно кавалерии, ехали на грузовике, у которого был цел только один борт. В полку нас встретили радушно. Как раз в это время старшина собирался отвозить в штаб трофейное оружие, отбитое в последней атаке. Я с интересом рассматривал наваленные на повозку легкие пулеметы, винтовки, какие-то металлические коробки, пулеметные ленты. А вечером приказ: отходить. И так, не спеша, отходили несколько дней. Займем оборону, окопаемся, а затем без боя отойдем. Стычек почему-то было мало. Однажды в лесу ходили в контратаку, которую немцы не приняли. Впервые видел вблизи убитых немцев. Это были здоровяки огромного роста. С ног убитых солдаты стаскивали добротные сапоги. Опустошали карманы. Сапоги тут же натягивали себе на ноги, бросая потрепанные ботинки и обмотки. Выбили немцев из окопов, которые они успели выкопать за очень короткий срок, окопы в полный профиль. Тогда для нас это было непонятно. Только потом мы научились первым делом на остановках копать и копать. Проходили мимо горящих и рвущихся артиллерийских складов, спрятанных в лесу и сжигаемых своими за неимением средств и времени вывезти (в голове проносится мысль: «надо было и мне не взрывать тот склад, а поджечь ящики. Горящие ящики никто не стал бы тушить»). Проходили по минированным и охраняемым мостам через безымянные речки. Палили всем полком по «стрекозе» — немецкому самолету-разведчику. На ходу купались в чудесном Чудском озере, с его синими далями и мирным белым песком. Вычерпывали досуха, вместе с грязью, придорожные колодцы и постепенно перешли на «подножный корм», так как наш обоз, по слухам, попал к немцам. Шли мимо сельских магазинчиков, спокойно растаскиваемых и солдатами и местными жителями. На каком-то разъезде погрузились в эшелон и приехали в Гдов. Смысла этой перевозки не помню; В Гдове переночевали на вокзале. Утром слушали радио о каких-то переговорах с Англией и Америкой. В военных сводках говорилось о минском, псковском и других направлениях. На станции чувствовалось, что хозяина нет. Много гражданских грузилось в поезд, в котором была половина товарных вагонов. Говорили, что это последний поезд с эвакуируемыми. Написал открытку с оказией, первую с фронта домой, первую и последнюю. Отдал ее какой-то женщине и просил опустить в Ленинграде. По станционным складам, которые уже никем не охраняются, бродят солдаты. Все двери открыты. Говорят, в складах много халвы. Ребята притащили целый ящик такой халвы. Едим, запивая водой, иначе много не съешь. На складах полно всякого продовольствия. Опять грузимся на те же платформы и в обратный путь. Вдали погромыхивает. Эшелон медленно движется по путям. Вдоль эшелона идет солдат с ящиком на плечах. Ребята спрашивают, что несешь? Вместо ответа он бросает нам этот ящик. Оказалась та же халва. Выгрузились прямо в лесу вблизи расположения полка. Солдаты соседнего батальона угощают одеколоном. Гадость ужасная, во рту делается от этого питья сухо. В батальоне пленный немец, молодой здоровяк, блондин с завязанными зачем-то глазами что-то сбивчиво рассказывает, видно, очень боится, спрашивает, что с ним сделают. На немце добротный мундир с птичкой и свастикой. Все обступили, глазеют.