— Все-таки самая грубая и тяжелая из всех работ — работа на кухне, — сказала Табакне после некоторого молчания. — Не знаю, возможно, другие могут возразить и сказать, что работа по очистке окон высотных зданий на воздухе намного тяжелее. Но ту работу стоит раз увидеть, чтобы это понять. Однако, пусть даже мы работаем до острой боли в пояснице, никому невдомек, что наша работа тяжела и губит здоровье. Как путешественники, задыхаясь, пройдя не один пик горы, видят перед собой равнину и конец пути и от радости забывают об усталости, так же и мы, достигнув мастерства, работаем, забывая о тяжести работы.
— А когда я смогу увидеть равнину или конец пути?
— Не торопись, — мягко улыбнувшись, ответила Табакне. — Если все время будешь торопиться, ты просто измучаешься, какая уж тогда равнина или конец пути? Когда я была примерно в твоем возрасте, то думала, что уже почти подошла к цели, но когда поднимала глаза и смотрела вперед, то видела, что дорога, по которой я должна идти, снова уходит вдаль.
— Я ничего другого не желаю. Единственное, чего я хочу, это чтобы с первого раза правильно солить еду.
— Правильно солить — это и есть мастерство, можно сказать — «вкус руки», поэтому если ты очень постараешься, то однажды сможешь сделать это. Но ты сможешь набить руку, если много раз будешь пробовать солить. Это единственный путь. Однажды придет время, и ты сможешь солить с закрытыми глазами. Но если оно придет, а ты перестанешь стараться, то вскоре ты потеряешь свое мастерство. Только если ты все время будешь держать себя в форме, твое умение солить сохранится.
— Да, — ответила ей, вздыхая, Кимчхондэк, — на свете нет ничего простого.
— Я вижу… — тут Табакне сделала небольшую паузу. — Ты тоже потихоньку начала понимать истину жизни. Конечно, для того, чтобы вкусно готовить, очень важно правильно посолить, но самое главное для кухарки — у нее должна быть способность «видеть» и «контролировать» огонь. Если ты умеешь видеть и контролировать его, ты стоишь на пути к познанию истины жизни. Думаешь, что истина жизни — это нечто особое, из ряда вон выходящее? Хотя люди бродят в поисках истины, посещая только великие горы, такие как Кэрёнсан или Чжирисан[19], или известные реки, на самом деле жизнь можно постичь даже на этой маленькой, как ноздря носа, кухне. В народе говорят, что когда мужчина становится старым, он похож на ребенка. А знаешь, почему так говорят?
— Ну, в общем-то, да, и почему же?
— Это потому, что они не работали на кухне, — уверенно ответила Табакне. — Я уверена, что и женщины, которые жили, не замочив руку каплей воды, не зная работу на кухне, никогда не повзрослеют, сколько бы там им ни было лет.
— Ну, вы и скажете, — недоверчиво сказала Кимчхондэк, — так прям и не повзрослеют.
— Ты что, не веришь? А ты попробуй стареть на кухне 30 лет. Тогда сама собой поймешь эту истину, — с этими словами обычно не курящая на кухне Табакне стала, нервно шурша, искать в кармане сигарету.
Подготовив предварительно посоленные продукты для обработки, она собралась прикурить сигарету, пока еще не начала готовить. Хотя она, казалось, чуть ли не всю свою жизнь жила с сигаретой во рту, она не курила, когда начинала готовить, говоря, что курение делает язык нечувствительным. Обычно она, перед тем как начать готовить, набрав воды в рот, тщательно полоскала его — это было ее незыблемым правилом. Кимчхондэк, стоявшая рядом и наблюдавшая за ней, удивлялась тому, как та тщательно следила за своим языком, который являлся самой важной частью тела для определения степени солености. Она знала, что Табакне — человек, который, если придет грабитель и пригрозит отрезать ноги и руки, скажет ему, что он может отрезать и другие части тела, но попросит оставить руки и язык, необходимые для приготовления пищи.
— В нашем доме есть человек, который не умеет контролировать огонь, из-за чего каждый день все переливается через край, вот в чем проблема, — с горечью в голосе сказала Табакне. — Когда переливается бульон, разве дело ограничивается тем, что только он испортится? Ведь испачкаются кастрюля, газовая плита, полотенце и, в конце концов, придется даже выбросить бульон, но она этого совсем не знает.
— Вы имеете в виду мадам О? — осторожно спросила Кимчхондэк.
— Я должна прожить дольше ее хотя бы на один день, — не отвечая на ее вопрос, сказала Табакне. — Похоже, что я, жалея ее, не смогу покинуть этот мир раньше нее. В моей душе нет покоя из-за нее.
— Вы будете долго жить, — уверенным голосом сказала Кимчхондэк, видя, что она загрустила, и стараясь ободрить ее. — Все говорят, что, судя по вашему лицу, вы проживете до глубокой старости. А сколько лет вы проработали вместе с мадам О? — спросила она, стараясь отвлечь Табакне от грустных мыслей.
— Давай посчитаем… Когда я работала в кибане «Осон», известная наставница из школы кёбан[20] привезла туда двух совсем юных кисэн из ассоциации кисэн Квонбон в городе Чжинчжу; одна из них была мадам О.
Баня в кибане «Осон»… Перед ее глазами всплыли маленькие и красивые икры мадам О, которые, словно зеленые огурчики, покрытые гусиной кожей, показались из-под свернутых кальсон.
— Несмотря на то что мадам О тогда была совсем юной, она выделялась среди остальных кисэн в кибане «Осон» своей внешностью. У нее было белое и нежное лицо, а тонкая, как юный месяц, шея заставляла щемить сердце у любого, кто смотрел на нее. А насколько были красивыми ее длинные и густые волосы с черным, как смола, отливом…
— Если говорить о красоте, то она и сейчас красивая.
— Какой там! — сказала Табакне. — Ее красота испортилась из-за алкоголя и мужчин так, что даже трудно сравнить с прошлой. Кажется, что только вчера познакомилась с ней, а уже, боже мой, прошло полвека… Да, говорили, что время летит быстро, как пуля, но чтобы так… Что касается времени в кибане, то правильно будет считать, что здесь оно идет в три раза быстрее, чем время в мире обычных людей…
— В три раза? — недоверчиво переспросила Кимчхондэк.
— В обычном мире день делится на три части: утро, день и вечер, в кибане же есть только две части — день и ночь. День — это время для подготовки к ночи, он короткий, как проблеск солнца в пасмурный день, основное же время — ночь, в ней проходит вся жизнь того дня. Поэтому время в кибане летит быстро, словно выпущенная стрела. Смотри, разве мы, кухарки, когда собираемся распрямить спину, считая, что набили руку в приготовлении еды, не становимся старухами с согнутой спиной, в виде буквы «Г»? Порой мне кажется, что жизнь не имеет смысла…
В старые времена тоже, как сейчас, на кухне работали группы по три человека. Для удобства кухарок делили на «оябун»[21], главную в группе, среднюю кухарку, а последнюю называли сидой — помощницей, которая была на подхвате у первых двух. Зарплату на всю группу получала оябун, которая распределяла деньги по своему усмотрению. В свою очередь оябуны делились по уровню их мастерства на первый, второй и третий классы и, согласно этой классификации, их зарплаты сильно различались. Как это часто бывало — под опытной оябун первого класса всегда было много средних кухарок и сид. Но каждая из них, став оябун, часто, откладывая свою основную кухонную работу на второй план, была вынуждена бегать в поисках двух остальных кухарок, которые, чуть что, уходили, бросив работу.
Табакне пришлось поработать практически во всех крупных кибанах страны. Отпечатки ее пальцев остались везде, где она работала. В каких только городах она не работала: Сеул, Пусан, Дэчжон, Чжинчжу, Кванчжу, Чжончжу… Из-за этого в ее языке смешались диалекты разных местностей и провинций.
Дворы в кибанах круглый год были переполнены радостью, весельем, любовью и деньгами. В них всегда вкусно пахло кунжутным маслом. Кухня в кибане «Дэхвару» ей совершенно не понравилась из-за того, что она была темная и длинная, словно воровской притон. Она помнила кухню в кибане «Мёнсонгак», через потолок которого проходило целое бревно, с трудом привезенное шестью здоровыми мужиками из леса: на него вешали ляжки забитой свиньи или быка. Нередко на нем вешались кисэн, у которых была несчастная любовь.