Беда лишь в том, что такие общества более статичны и бесхитростны, а потому, как правило, проигрывают в прямых столкновениях с динамичными, хищными обществами ожесточенно конкурирующих друг с другом всегда взвинченных, всегда истерически веселых, всегда недовольных жизнью, но зато очень свободных подлецов. И традиционным обществам, чтобы не пропасть, приходится волей-неволей брать на вооружение методики, навязываемые им более разумными противниками.

Во-вторых, многовековое функционирование танского права — и шире, традиционного китайского, но танского в особенности, ибо юридические трансформации впоследствии пошли не в лучшую сторону — можно отнести к самым грандиозным в мировой истории попыткам переделки человека в соответствии с выработанным культурой идеалом. Попытка эта, как и все иные попытки такого рода, была связана со стремлением разминировать разум: отсепарировать его положительные, конструктивные, эвристические возможности, но при этом слить в отходы обусловленный разумом эгоцентризм и тем возвратить человека в золотое время безальтернативного срабатывания социальных инстинктов. Поэтому попытка эта была утопичной, а значит, драматичной — но уж, во всяком случае, менее драматичной, нежели сходная советская попытка воспитать нового человека. И при всей ее утопичности следует ценить ее как один из величайших экспериментов, которые человечество ставило на самом себе в неосознанном стремлении нащупать способы и пределы посюстороннего самопреображения.

Так чем же, собственно, мы отличаемся от животных?

Способностью к абстрактному мышлению, да. Способностью, как формулирует это Лоренц, задавать вопросы и чисто силой мысли находить на них ответы. И еще, как пишет он же, тем, что в число наследуемых и усваиваемых мотиваций, сопоставимых по силе и бессознательности срабатывания с базовыми инстинктами, у нас добавились передаваемые из поколения в поколение ценности культуры.

Но откуда все это вдруг у животного взялось?

Ни у кого нет, а тут вдруг — пожалуйста.

Какое главное отличие человека от прочих живых существ породил в первую очередь, с самого начала, еще до всех иных достижений разума этот дар?

Осознание неизбежности собственной смерти. И мучительное волнение по поводу того, что будет с нами после нее. И еще способность передавать друг другу, детям и внукам, результаты размышлений по этому поводу. Ни одно животное не способно представить себе своей смерти и задуматься о ней. Только человек.

Вот тут-то и можно при желании на полном серьезе, по всей науке разглядеть сияющий след Творения.

Обезьяна, в которую вдунули дух, одухотворенная макака, которой является человек, уникальна среди всех прочих животных тем, что дух этот в ней предощущает свою жизнь после смерти несущего животного и заботится о том, какой эта жизнь окажется. А вслед за нею, вместе с нею и само животное со своим примитивным рационализмом начинает самым эгоистичным образом задаваться отвлеченными вопросами и ощущать беспокойство за будущее, в том числе и посмертное. Напрашивается мысль: именно благодаря беспокойству вдунутой души краснозадая тварь оказалась способна, единственно изо всех тварей, задаться с виду нелепым и не имеющим отношения ни к прокорму, ни к размножению, ни к драке с самцом-соседом вопросом о бытии за гробом.

А уже из этого у нее и начали развиваться способность к абстрактному мышлению, интеллект и прочие сапиенс-чудеса. Все, чем так гордится человеческий разум, все достижения вроде письменности, дифференциального исчисления, картин Кандинского или интереса к летающим тарелкам — лишь побочный продукт. Шлак, жмых, сизый выхлоп от работы механизма, посредством которого человек только и способен позаботиться о положительном решении самой важной своей проблемы.

Кроме собственно статей, в недавнее время я написал два текста в качестве участника коллективных дискуссий, проводившихся любимым журналом «Нева». Одна — о крепостном праве в России, другая — о том, чем, собственно, были обе великих мировых войны в истории человечества. Дискуссии были приурочены к соответствующим датам и обе открываются стартовыми текстами прекрасного питерского публициста и писателя Александра Мелихова. В них он для почина вкратце высказывался сам, а затем ставил несколько ключевых вопросов, на которые участникам дискуссий предлагалось ответить. Не могу и не имею права разглашать тексты чужие — но свои я полагаю достойными включения в эту книгу (конечно, несколько их расширив по сравнению с журнальными вариантами).

Я не являюсь профессиональным историком России.

Многие годы занимаясь Китаем и при том время от времени натыкаясь на страстные рассуждения дилетантов о тонкостях китайской истории и культуры, я как нельзя лучше могу себе представить, сколько благоглупостей могут нагородить вполне умные и порядочные люди, рассуждая о том, в чем они не смыслят, но зато руководствуются самыми общими соображениями и самыми добрыми намерениями.

Именно рассуждения о специальных вопросах с заоблачных высот, с позиций «хорошее лучше, чем плохое» и «засветиться бы чем-то добрым и справедливым, а там хоть трава не расти», настолько заполонили информационное наше пространство, что впору называть его дезинформационным. Как ни странно, именно при нынешней свободе слова обсудить что-либо по делу, с целью поиска реального выхода из реальных затруднений, оказывается все трудней и трудней.

Решившись поразмыслить вслух о российском крепостном праве, я совершенно сознательно не буду вдаваться в конкретику. Любой специалист одной фразой «А вот в деревне Пустые Мошонки в марте одна тысяча восемьсот шестьдесят второго было не так, а этак…» камня на камне не оставит от моих любительских изысканий.

Поэтому постараюсь взяться за дело по-востоковедному. У востоковеда привычка: достоверных фактов гораздо меньше, зато сроки истории — гораздо больше, и темпы — гораздо ниже; и волей-неволей приходится почти на ощупь, прикрыв глаза и осторожно трогая подушечками пальцев то пятый век, то пятнадцатый, искать похожие шероховатости. Привычка мерить историю как минимум столетиями помогает порой разглядеть за деревьями лес.

Итак, сыграло ли крепостное право в России какую-то положительную роль и обязательно ли быть героем наподобие Константина Леонтьева, чтобы хотя бы попытаться посмотреть на проблему под таким углом зрения?

На второй вопрос сразу можно ответить с полной определенностью. Героем быть не обязательно, достаточно всего лишь честно говорить, что думаешь. Если ты, конечно, думаешь.

А вот по поводу первого…

А что? И очень даже может быть.

У нас есть пример, куда более близкий к нам по времени, куда более наглядный, куда более жуткий — и оставивший на русской истории уж всяко не менее пагубные деформации, нежели крепостничество.

Да-да, все, наверное, уже поняли, о чем речь. Именно. Сталинский ГУЛАГ.

Недавно перечитывал опубликованную в восьмом номере «Звезды» за десятый год статью своего уважаемого старшего коллеги, Владимира Ароновича Якобсона, блестящего знатока всевозможных аккадскошумерских дел, любого Ура и Урука и, в частности, законов Хаммурапи.

«Да и не может быть светлым будущее, построенное такой ценой, ибо, я уверен, существует некий еще не открытый исторический закон сохранения добра и зла, если хотите, что-то вроде исторической кармы у каждого народа и у человечества в целом. Тут нет никакой мистики, я — сугубый материалист, и именно поэтому я уверен, что мы расплачиваемся и долго еще будем расплачиваться за расправы Ивана Грозного, за „успешный менеджмент“ Иосифа Кровавого и за все то зло, что было до них, а также в промежутке и после. И, наконец, совсем прозаическое замечание: как показывает исторический опыт многих стран, сытые, здоровые, хорошо образованные и довольные жизнью люди работают куда лучше и результативнее, чем Павки Корчагины и тем более чем зэки на лесоповале или на Беломорканале».