Он парировал:

— Если ты разберешься первой, расскажешь мне?

— Естественно.

— Джейн, в этом свете… — начал он, — …ты… Боже. Боже. Мне нужно прояснить голову.

Он внезапно распахнул дверь и вышел, ухватившись за крышу, чтобы сделать это быстрее. Он хлопнул дверью и обошел машину сзади, пройдясь рукой по волосам.

Машина стала абсолютно тихой. Она слышала стрекотание насекомых, пение лягушек и медленное щебетание птиц, которым все должно быть известно лучше. Время от времени остывающий двигатель испускал небольшой вздох, словно дыхание. Гэнси не возвращался.

В темноте на ощупь она открыла дверь. Она нашла его облокотившимся на багажник машины, скрестившим руки на груди.

— Прости, — сказал Гэнси, не глядя на нее, когда она облокотилась на машину рядом с ним. — Это было очень грубо.

Блу думала о нескольких вариантах ответа, но не смогла ни одного сказать вслух. Она чувствовала себя одной из ночных птичек, поселившихся внутри нее. Та упала и неловко возилась при каждом ее дыхании.

Он умрет, и это будет больно…

Но она коснулась его шеи, прямо на линии волос над воротником рубашки. Он все еще был совсем неподвижен. Его кожа оказалась горячей, и она очень-очень слабо почувствовала его пульс под своим большим пальцем. Все было не так, как с Адамом. Ей не нужно было догадываться, что делать с руками. Они сами знали. Вот так все должно было ощущаться с Адамом. Меньше как притворство, а больше как нечто предрешенное.

Он закрыл глаза и наклонился, всего чуть-чуть, так, что ее ладонь легла на его шею, пальцы раскинулись от уха до плеча.

Все внутри Блу настаивало: «Скажи что-нибудь. Скажи что-нибудь».

Гэнси нежно поднял ее руку со своей кожи, держа ее так официально, словно в танце. Он поднес ее к своим губам.

Блу замерла. Абсолютно. Ее сердце не билось. Она не моргала. Она не могла сказать: «Не целуй меня». Она даже не могла сформулировать: «Не надо».

Он просто склонил щеку и край губ к ее костяшкам пальцев, а потом положил ее руку обратно ей на колени.

— Я знаю, — сказал он. — Я не буду.

Ее кожа пылала при воспоминании о его губах. Побитая птичка ее сердца вздрогнула и снова вздрогнула.

— Спасибо, что помнишь.

Он вернул взгляд на долину.

— Ох, Джейн.

— Что «ох, Джейн»?

— Он не хотел, чтобы я это делал, знаешь? Он говорил мне не пытаться затащить тебя за наш столик тем вечером в Нино. Мне пришлось его уговаривать. А потом я выставил себя таким идиотом… — Он повернулся к ней. — Что ты думаешь?

Она просто смотрела на него. «Что я гуляла не с тем парнем. Что я сломала Адама сегодня вечером вообще без причины. Что я вообще не благоразумная…»

— Я думала, ты был придурком.

Он благородно добавил:

— Спасибо, Господи, за прошедшее время. — А потом: — Я не могу… мы не можем так с ним поступить.

Внутри нее что-то кольнуло.

— Я не вещь. Которую можно иметь.

— Нет, Боже, конечно, ты не вещь. Но ты знаешь, что я имею в виду.

Она знала. И он был прав. Они не могли так с ним поступить. В любом случае, она не могла так поступить с собой. Но как быть с катастрофой в ее груди, на ее губах, в ее голове.

— Я бы хотел, чтобы тебя можно было поцеловать, Джейн, — сказал он. — Потому что я вымаливал бы у тебя всего один поцелуй. Подо всем этим. — Он взмахнул рукой на звезды. — А потом мы бы никогда не заговорили об этом снова.

Это может быть концом.

«Я хочу чего-то большего».

Она произнесла:

— Мы можем притвориться. Всего разок. А потом мы никогда не заговорим об этом снова.

Каким странным, меняющимся человеком он был. Гэнси, который повернулся к ней сейчас, был на мир далек от высокомерного парня, которого она впервые встретила. Без каких-либо колебаний она протянула руки вокруг его шеи. Кем была эта Блу? Она ощущала себя чем-то большим, чем ее тело. Высокой, словно звезды. Он склонился к ней — ее сердце снова скрутилось — и прижал свою щеку к ее. Его губы не касались ее кожи, но она чувствовала его дыхание, горячее и неровное, на своем лице. Его пальцы широко расположились по обе стороны ее спины. Ее губы были так близки к его подбородку, что она ощутила намек на щетину их кончиками. Это были мята и воспоминания, прошлое и будущее, и ей казалось, она делала так прежде и стремилась повторять снова.

«Ох, на помощь, — думала она. — Помогите, помогите, помогите».

Он отстранился. И сказал:

— А теперь мы никогда не заговорим об этом снова.

Глава 52

Той ночью, после отъезда Гэнси на встречу с Блу, Ронан извлек одну из зеленых таблеток Кавински из своих еще не стираных джинсов и вернулся в кровать. Подпирая угол, он протянул руку Чейнсо, но она его проигнорировала. Она стащила сырный крекер и сейчас была очень занята складыванием всякой всячины сверху него, чтобы быть уверенной, что Ронан никогда не заберет его назад. Хоть она и постоянно оглядывалась на его протянутую руку, она притворялась, что не видит ее, и добавила крышку от бутылки, конверт и носок к груде вещей, скрывающих крекер.

— Чейнсо, — позвал он. Не резко, но преднамеренно. Признав его тон, она перелетела к кровати.

Вообще она не наслаждалась лаской, но она поворачивала голову налево и направо, пока Ронан мягко прочертил маленькие перья по обе стороны от ее клюва. Он задался вопросом, как много энергии нужно было взять из энергетической линии, чтобы создать ее? Что требовало больше: вынуть человека или машину?

Телефон Ронана завибрировал. Он наклонился, чтобы прочесть входящее сообщение: «Твоя мама звонит мне после того, как мы проводим день вместе».

Ронан уронил телефон на простынь. Обычно имя Кавински, высвечивающееся на экране, вызывало у него странное чувство безотлагательности, но не сегодня вечером. Не после многих часов, проведенных с ним. Не после снов о Камаро. Ему сначала нужно было проанализировать все это.

«Спроси меня, о чем был мой первый сон».

Чейнсо раздраженно клюнула жужжащий телефон. Она многому научилась у Ронана. Он перекатывал зеленую таблетку в руке. Он не станет доставать что-либо сегодня из сна. Без знаний о том, что они делают этим энергетической линии. Но это не значит, что он не мог все еще выбрать, о чем видеть сон.

«Моя любимая подделка — Прокопенко».

Ронан положил таблетку обратно в карман. Он чувствовал тепло, сонливость и… просто прекрасно. На этот раз он чувствовал себя прекрасно.

Сон не ощущался оружием, скрытым внутри его мозга. Он знал, что мог сейчас выбрать сон о Барнс, если бы постарался, но он не хотел сна о чем-то, чего не существовало в мире.

«Я собираюсь сожрать тебя заживо, чувак».

Ронан закрыл глаза. Он думал: «Отец. Отец. Отец». И когда открыл глаза снова, старые деревья двигались сверху вокруг него. Небо над головой было черным и полным звезд. Все пахло дымом гикори и самшита, семенами трав и лимонным чистящим средством.

И там был его отец, сидящий в темно-сером БМВ, которую нагрезил много лет назад. Он был изображением Ронана, как и Деклана, как и Мэттью. Симпатичный дьявол, у которого один глаз цвета обещаний, а второй — цвета тайн. Когда он увидел Ронана, он опустил окно.

— Ронан, — позвал он.

Прозвучало так, будто бы он имел в виду: «Наконец-то».

— Отец, — откликнулся Ронан.

Он собирался сказать: «Я скучал по тебе».

Но он продолжал скучать по Найлу Линчу столько, сколько его знал.

Усмешка расколола лицо его отца. Он обладал самой большой улыбкой в мире, и он передал ее своему младшему сыну.

— Ты разобрался, — сказал он. Он приложил палец к губам. — Помнишь?

Музыка доносилась из открытого окна БМВ, которая принадлежала Найлу Линчу, но теперь Ронану. Парящая мелодия, исполняемая на ирландской волынке, рассеивалась в деревьях.

— Я знаю, — ответил Ронан. — Расскажи мне, что ты имел в виду в завещании.

Его отец произнес:

— T’Libre vero-e ber nivo libre n’acrea.