Не могу вам объяснить, что я делал. Возможно, поможет аналогия. Когда я учился в школе, нам показали электроэнцефалограф, он демонстрирует, как наш мозг генерирует альфа-волны. Можно, сказали нам, сделать волны больше или чаще, увеличить частоту или амплитуду, но невозможно объяснить нам, как это сделать. Мы все пробовали по очереди, все ребята, И каждый мог изменить синусоиду на экране, но все описывали это по-разному. Один сказал, что задержал дыхание, другой — что напряг мышцы; еще один подумал о еде, другой попытался зевнуть, не открывая рта. Ничего из этого не было реальным. Но все подействовало; и то, что я сейчас делал, тоже не было реальным.

Но я двинулся. Каким-то образом я двинулся. И все время голос Альберта продолжал произносить:

— Нет. Нет. Нет. Нет, это не то. Нет. Нет…

А потом:

— Да! Да, Робин, продолжайте это делать.

— Я продолжаю.

— Не разговаривайте, Робин. Продолжайте. Идите. Идитеидитеидите… нет. Стоп.

— Нет.

— Нет.

— Нет.

— Нет.

— Нет — да! Идитеидитеидитеидитеидитеидите… нет — да! Идите — стоп! Вот оно, Робин. Это вы должны открыть.

— Здесь? Вот это? Этот голос, звучащий как…

Я остановился. Не смог продолжать. Видите ли, я принял факт, что я умер, что я всего лишь электроны в информационном веере, и могу говорить только с другими электронными записями, как Альберт.

— Раскройте объем! — приказал Альберт. — Пусть она заговорит с вами!

Ей не требовалось разрешения.

— Здравствуй, Робин, любимый, — сказал неживой голос моей дорогой жены Эсси — странный, напряженный, но, несомненно, голос Эсси. — Мы с тобой теперь в прекрасном месте, правда?

Вряд ли что-нибудь, даже факт моей собственной смерти, было для меня таким ужасным шоком, как Эсси среди мертвых.

— Эсси, — закричал я, — что с тобой случилось?

И тут же, быстрый, успокоительный, вмешался Альберт.

— С ней все в порядке, Робин. Она не мертва.

— Но как же иначе? Она здесь!

— Нет, мой дорогой мальчик, на самом деле не здесь — сказал Альберт. — Она частично записала себя, в ходе экспериментов над проектом «Здесь и После». Кстати, этот эксперимент привел и ко мне в моем нынешнем состоянии.

— Ублюдок, ты заставил меня подумать, что она умерла!

Он мягко сказал:

— Робин, вы должны отвыкать от плотской одержимости биологией. Разве так уж важно, что ее метаболизм по-прежнему действует на органическом уровне, вдобавок к той версии, что записана здесь?

И прозвенел странный голос Эсси:

— Будь терпелив, дорогой Робин. Будь спокоен. Все будет хорошо.

— Очень в этом сомневаюсь, — горько сказал я.

— Верь мне, Робин, — прошептала она. — Слушайся Альберта. Он скажет, что тебе нужно делать.

— Самое трудное позади, — заверил меня Альберт. — Прошу прощения за полученные вами травмы. Но это было необходимо… я думаю.

— Ты думаешь.

— Да, только думаю, Робин, потому что это никогда не делалось раньше, и я действую преимущественно вслепую. Я понимаю, что вы испытали шок, встретив записанный аналог миссис Броадхед именно таким образом, но это подготовит вас к встрече с ней во плоти.

Если бы у меня было тело, я бы испытывал сильное желание ударить его — и если бы у Альберта было по чему ударить.

— Ты более сумасшедший, чем я! — закричал я.

Призрак смеха.

— Нет, Робин. Такой же. Вы сможете видеть ее и говорить с нею, как я — с вами, когда вы были … живы. Обещаю это, Робин. Получится… я думаю.

— Я не могу!

Пауза.

— Это нелегко, — согласился он. — Но подумайте вот о чем. Я могу это. Почему же вы не можете сделать то же, что и такая компьютерная программа, как я?

— Не смейся надо мной, Альберт! Я понимаю тебя. Ты думаешь, что я буду изображен голограммой и смогу разговаривать с живыми людьми. Но я не знаю, как это сделать!

— Да, еще не знаете, Робин, потому что в вашей программе нет еще соответствующих подпрограмм. Но я научу вас. Вы будете видны. Может, не с такой убедительностью и быстротой, как моя голограмма, — похвастал он, — но вас можно будет узнать. Готовы вы начать учиться?

И голос Эсси — вернее, копия голоса Эсси — прошептал:

— Пожалуйста, дорогой Робин, я жду тебя с нетерпением.

Как тяжело рождаться! Тяжело для новорожденного, но еще тяжелее для слушателя, который способен только прислушиваться к бесконечным горестям.

Они были бесконечны, а постоянные приставания моих повитух их еще усиливали.

— Ты это сможешь, — обещал голос Эсси с одной стороны (конечно, если представить себе, что у меня есть «сторона»).

— Это легче, чем кажется, — подтверждал голос Альберта с другой. Не было во вселенной двух других голосов, которым я поверил бы охотнее. Но мне пришлось использовать всю свою способность верить. И ничего от нее не осталось. И я испугался. «Легче?» Какая нелепость!

Потому что я увидел каюту, как ее всегда видел Альберт. У меня не было двух глаз, фокусирующихся в одном направлении, не было ушей, размещенных в определенной точке пространства. Я видел и слышал все одновременно. Когда-то давно старый художник Пикассо рисовал такие картины, части изображения размещены в беспорядке. Они все здесь, но так перепутаны, что видишь только беспорядочную мозаику кусков. Я часто ходил с Эсси в галерею Тейт и Метрополитен, чтобы взглянуть на эти картины, и они мне нравились. Они меня забавляли. Но увидеть так реальный мир, словно весь из частей на конвейере, — это совсем не забавно.

— Позволь мне помочь тебе, — прошептал аналог Эсси. — Видишь меня здесь, Робин? Я сплю в большой кровати. Много дней не спала, Робин, переливала твою старую органику в новую бутылку-веер, а теперь выдохлась. Смотри, я пошевелила рукой и почесала нос. Руку видишь? А нос? Узнаешь? — Призрак смеха. — Конечно, узнаешь, Робин, ведь это я.

23. ИЗ УБЕЖИЩА ХИЧИ

Надо было также думать о Кларе, если бы я достаточно знал о ней, — и не только о Кларе, но и о Вэне (впрочем, он вряд ли этого заслуживал), а также о Капитане и его хичи, которые прежде всего этого заслуживали. Но тогда я и об этом не знал. Я расширился, правда, но умнее не стал.

И к тому же меня отвлекали собственные проблемы, хотя, если бы мы с Капитаном знали друг друга и могли сравнивать, интересно было бы посмотреть, чьи проблемы труднее. Вообще-то получилась бы ничья. Оба набора проблем просто не вмещались в обычную шкалу, слишком они трудны для разрешения.

Физическая близость двух людей была одной из проблем Капитана. Для его костистых ноздрей они воняли. Они вызывали физическое отвращение. Пласты свисающего жира и подрагивающая плоть скрывали линии их структуры — хичи такими бывают исключительно редко, когда умирают от наихудшей известной им болезни. Но даже и тогда запах у них не такой отвратительный. Человеческое дыхание пахло разложившейся пищей. Голоса людей гудели, как циркулярная пила. У Капитана болело горло, когда он пытался произносить эти жуткие гремящие согласные их жуткого языка.

С точки зрения Капитана, пленники вообще были отвратительны, а не только потому, что отказывались понимать, что им говорят. Когда он попытался дать им понять, какой опасности они чуть не подвергли себя — не говоря уже об укрытии хичи, — их первым вопросом было:

— А вы хичи?

Даже при всех своих неприятностях, Капитан почувствовал раздражение от этого вопроса (Такое же раздражение испытали обладатели парусных кораблей, когда узнали, что хичи называют их жителями грязи. Капитан об этом не знал и не думал).

— Хичи! — простонал он, потом пожал животом. — Да. Это неважно. Тихо. Будьте спокойны.

— Фу! — сказал Белый-Шум, имея в виду не только вонь. Капитан сердито повернулся к Взрыву.

— Избавился от их корабля?

— Конечно, — ответил Взрыв. — Он движется в укрытие. Но как насчет кугельблитца (Конечно, он не использовал слово «кугельблитц»)?